Чудны дела твои, Господи!

Боголюбов ничего не понимал. Он знал – видел! – совершенно другую Нину. Он все давно придумал: она живет в малогабаритной квартире – окнами на стадион или в парк! – с «евроремонтом», на кухне непременно холодильник с зеркальной дверцей. Диван должен быть прогрессивного черного цвета, а на нем подушки – желтые и фиолетовые, очень модно и стильно. На стенах постеры с абстрактными рисунками. На кухонном столе вместо скатерти круги из блестящего пластика, кофе растворимый, чайник с подсветкой и – кошка. Кошка должна быть обязательно! Какой-нибудь заковыристой породы, голая или, наоборот, остриженная под льва. Кошка должна забираться на полированный стол и брезгливо сидеть среди кружек с видами Парижа, еще обязательна кружка «С днем варенья!» и с фотографическим портретом хозяйки в обрамлении бенгальских огней…

Покосившиеся ступеньки вели на террасу, где пахло плесенью и мышами и было так тесно и густо наставлено, что Боголюбов некоторое время думал, куда шагнуть. Нина отперла дверь, обитую потрескавшимся дерматином – из трещин в разные стороны лезли пуки желтой ваты, – и зажгла свет в прихожей.

– Проходите, проходите в зал! Я сейчас кофе принесу.

Боголюбов вовсе не хотел кофе – «в зале»!..

В комнате было полутемно – никакой весны, никакого солнца, никакого хрустального воздуха. Оконца до половины зашторены нечистыми тряпицами, лампочка, под лампочкой стол и несколько стульев. Один стул придвинут к окну, на нем картина, прикрытая сверху коричневой оберточной бумагой. Андрей Ильич осторожно обошел стул, смотреть картину не стал. Диван был старинный, пружинный, с высокой неуютной спинкой и исцарапанными деревянными подлокотниками. Еще имелись желтый фанерный буфет и трехногая табуретка в резиновых калошках. На табуретке приткнут утюг.

…Выходит, ты ничего не понял. Выходит, ты кругом ошибся. Выходит, «болваном» тебя назначили не зря!..

– Вы садитесь, садитесь, Андрей Ильич. – Нина внесла поднос, а на подносе чашки и электрический чайник – без всякой подсветки, старенький. Чашки были с розами и незабудками. – А что вы оглядываетесь? Бедно живу? – Она усмехнулась. – Непривычно вам это, да?.. В Москве, наверное, не так живут.

– И в Москве по-всякому живут, – изрек он, и ему стало неудобно.

…Может быть, дело вовсе не в Нине? Может, она переехала сюда на прошлой неделе, а до этого тут жила немощная старушка, которая скопидомничала, припрятывала баночку к баночке, пустую спичечную коробочку к коробочке, тряпочку к тряпочке, а помыть окна ей и в голову не приходило?..

– На зарплату музейного работника не разгуляешься, – сказала Нина. – Мне еще повезло, я наследство получила, домик этот!.. И жить здесь я не собираюсь! Да вы садитесь, садитесь!

– А где вы собираетесь жить?

– Я? – Она как будто удивилась. – В Москве, конечно. Что вы удивляетесь? Сами-то небось в Москве живете!

– Я в Москве родился. – Кажется, он уже оправдывался однажды за то, что родился в Москве! – И приехал жить сюда.

– Ах, ну что вы говорите! – Она махнула рукой и стала через край насыпать в чашки кофейную крошку. Немного крошки просыпалось на стол. – Я же все понимаю! Вас сюда назначили временно, ненадолго, правильно? Должно быть, у вас неприятности какие-то были по службе! А что? Скажете, нет? Просто так из столицы в провинцию не ссылают!

Боголюбов чуть было не принялся рассказывать про министра, даже рот открыл!.. А потом закрыл и не стал рассказывать. Он просился уехать – после развода стало ему в Москве противно и пусто и как-то уж совсем нечего делать, – и министр «пошел навстречу», назначил сюда, «не слишком далеко и не слишком близко», и спасибо ему за это, чуткий попался министр!

– Мы здесь не живем, – продолжала Нина с мстительной интонацией. – Мы все тут ждем, когда помрем. Здесь жить нельзя, можно только протухать день за днем, день за днем!..

– Да у вас город прекрасный! – возразил Боголюбов. – Что вы говорите?.. У вас все есть! Главное, работа есть, насколько я понимаю…

– Что у нас есть?! Ну что? Вы сейчас про леса и озера начнете, да?! А работу я ненавижу! Кому это нужно – сидеть каждый день в музее и пересчитывать картины?! А потом их по стенам развешивать? Ну, приедут туристы, посмотрят, все равно ведь кретины, ничего не понимают! У них в программе написано – музей, они и идут в музей! А дети! Как я ненавижу школьные экскурсии! Мы все их ненавидим!

– Подождите, вы же говорили, что без музея жить не можете!

– А что я должна говорить? Заберите меня в Москву, я больше не могу-у-у?! А я не могу больше! Иногда ночью лежу и думаю: завтра пешком уйду, все брошу и уйду, не могу я!

…Не сходится, пронеслось в голове у Боголюбова. Ничего не сходится. А как же любовь к своему делу, привитая необыкновенной Анной Львовной? А как же наставник и друг в лице той же Анны Львовны, который научил любить прекрасное? А как же все остальное: тесный, почти родственный кружок близких по духу людей, катанье в санях на Рождество, какая-то необыкновенная выставка, которой гордился весь город?!

– Мне бы только денег. Куда в Москве без денег, я что, не понимаю? А денег у меня…