Чудны дела твои, Господи!

– Когда перекинулась? У нее в музее портрет один был, как раз Зворыкина, дивная работа. Она его продавать наотрез отказывалась. Он в первом зале на самом видном месте висел. Не самый известный художник, на любителя! Мне за него такую цену предложили!.. В Америку должен был портрет уехать, не куда-нибудь! Упустил бы я покупателя из-за мамашиной нерешительности, понимаешь! Ну, тут как раз тебя назначили, и вся эта канитель началась. Мы с Нинкой портрет забрали якобы на реставрацию. А мать с меня слово взяла, что я Зворыкина не трону, все боялась, что с портретом этим ее заподозрят, он же в зале висел! Она уезжать собралась, на покой, так сказать, вышла! У нее на этот случай все приготовлено было: домик в Царево, в Болгарии, – есть там такой городишко курортный! – с участком, с садом, счет в банке!.. Про Кисловодск она врала, конечно. В Болгарии-то поспокойней, и от музея далеко! Да и за портрет этот тебе бы отвечать пришлось, ты же в должность вступил уже! Ты директор, ты портрет и профукал! Мы Зворыкина забрали, а она наутро в музей пошла для тебя экскурсию проводить! Все красоваться ей хотелось, карге старой! Увидела, что портрета нет, и померла. У нее сердце правда слабое было.

– Что ты делал в кабинете Анны Львовны в день похорон?

– Как что? – удивился Сперанский. – Я за папкой приходил, в которой липовые документы были. Ну, которыми мы Модеста пугали! Оставлять их там никак нельзя было, ты бы нашел, а это сплошная липа! Я столько времени на нее потратил, столько бумаги извел!.. Мать собиралась всю эту папочку Модесту отдать для верности и большей убедительности. И забыла! Все подчистила, а про папку забыла – стареть стала, память не та! И убить тебя там я не мог, дело бы завели, свидетели, то, се!.. А поблизости убогая дура шлялась, я ее видел. И еще, может, кто видел, что я возле музея в тот день был. Или в городе! Я ж тебя волок, как будто мы пьяными набрались. Там хоть и рядом совсем, и темно было, но мало ли… – Он подумал немного. – Хотя, если б и увидели, я сказал бы, что подобрал тебя за углом пьяного и домой веду. Тебя тут все ненавидят, а я уважаемый человек, писатель! Но убивать тебя было нельзя. Напугать хотел, чтоб ты свалил отсюда, оставил меня в покое!

– Я не могу свалить, – сказал Андрей и сглотнул. – Меня министр назначил. И дома у тебя я был. Видел картину с памятником. Слышал, как ты по телефону звонил. Стол твой видел, а там одни ведомости и счета. Какой ты писатель?.. Только все равно я бы ничего не доказал, понимаешь? Это трудно и долго. Ты бы успел ноги унести.

– Я не хочу никуда ноги уносить! Я хочу жить, как жил, а я хорошо жил! Здесь меня все уважают, кланяются, я на досуге книжки пишу! Только мне положить, платят за них или нет! У меня все в порядке. Я по пять раз в год за границу езжу и там, как положено, отдыхаю!

– А как положено? – повторил Андрей.

Писатель Сперанский извивался и корчился у него перед глазами.

– Как русским писателям положено – с девками, шампанским и красной икрой!

– Русским писателям положено с черной, – с трудом выговорил Боголюбов. – Ничего ты не знаешь о русских писателях.

– Все. Ты мне надоел. Давай туда вниз. Мне еще машину твою скатить нужно.

– А что за картину ты тогда, в первый день, Анне Львовне принес?

– О, это последний подарок, так сказать! Широкий жест! Богданов-Бельский, «Дети в школе»! Ей на старость. Мужика с косой сверху старый директор еще малевал по образцу моего папаши. А тебе потом мы отцовскую картину подсунули, чистенькую, Богданова-Бельского я себе забрал. Не пропадать же ему!

– Постой, – прервал его Андрей. – Ты ее любил? Анну Львовну? Вот этого я не понял. А это очень важно. Ты ее любил?..

Ему на самом деле казалось важным это понять.

– Я с ней играл, – объяснил Сперанский. – Она была мне полезна. Она платила мне долги – за все, и знала об этом. А я ей ручки целовал, стопочку подносил, в дурака с ней играл, и только мы двое знали правду! Она знала! И боялась меня, и любила, а я ее ненавидел. И она об этом знала. Она же моя мать! Ну что? Еще остались вопросы про любовь? Или нет?

Андрей прерывисто вздохнул.

Вот все и кончилось.

Немного не так, как он себе представлял, когда ехал по бумажке, на которой был написан адрес: Красная площадь, дом один. Он был тогда грустен и не слишком уверен в себе, но знал, что рано или поздно все закончится.

Оно и закончилось.

Ему не хотелось падать с обрыва, да еще самому делать последнее движение!.. Ему хотелось, чтобы все началось сначала.

Чтобы он ехал в машине по бумажке с адресом – Красная площадь, дом один! – чтобы впереди был трехкомнатный теплый домик, так быстро и прочно ставший своим, одноглазая мерзкая собака, оказавшаяся любовью всей его жизни, Леркин приезд, самое лучшее, что только могло случиться с ним, рыбалка с Модестом Петровичем на старом русле, огромный розовый лещ и зеленая звезда, мерцающая над темными пиками деревьев.