Чудо

Он устал от этой боли. Он привык к ней. Он был сосредоточен только на ней, и не мог ни работать, ни жить, ни дышать, не думая о ней.

Иногда это приходило исподволь, будто крадучись. И стоя за своим стареньким ДИПом, ведя резец по сверкающей болванке, Сейран бережно подстерегал постепенно нарастающую ломоту в суставах, неуловимыми движениями мышц пытался отогнать колотье в позвоночнике, загнать боль подальше под ребра. Но когда она становилась совершенно невыносимой, он бросал станок и пошатываясь брел в дальний угол цеха, забивался между мешками с ветошью и сидел, сжав голову руками, глядя, как внутри его сознания расцветают причудливые зеленоватые вспышки. Огоньки пробегали, сплетаясь в затейливые гирлянды, будто пытаясь утешить и подбодрить его. Тщетно. Не всем дано понять неведомое.

ИМ было неведомо чувство боли.

Небритый мужчина в потертом плаще, бросив на Сейрана наметанный взгляд, сразу же ухватил его чемодан и понес к своим видавшим виды «жигулям». Оставив его у машины, водитель вновь побежал на поиски клиентов. Спустя минут пятнадцать он привел еще двоих мужчин с чемоданами и юношу с тремя картонными ящиками, запихнул их на заднее сиденье и погнал машину от станции по ухабистой дороге, крепко поругивая местные власти, которые, имея под рукой курорт всесоюзного, а, может быть, и мирового значения, чихать хотели на страдания автомобилистов.

А вдоль дороги расстилались поля, поля… Черные и необозримые, они вплотную подступали к шоссе, окружали отдельные группы домов и корявые, одинокие деревья.

— Хлеб растите? — спросил Сейран, вмешавшись в разговор водителя с пассажирами. Тот вначале не понял. Потом засмеялся.

— Ха! Хлеб! — он повернулся к пассажирам и указал на Сейрана. — Он спрашивает, это хлеб? Хлеб пускай Россия сажает. А здесь у нас хлопок. Белое золото, будь оно трижды неладно.

— Что, не растет? Или сажать невыгодно?

— Кое-кому очень даже выгодно, — поморщился представительного вида мужчина в папахе.

— Кому выгодно? — закричал затрапезный мужичонка с полным ртом стальных зубов. — Вон — распахали все! Скотину держать негде! Огороды урезали — а чем кормиться прикажешь? Вату жевать? Кому твой хлопок нужен?

— Студентам, — вставил зажатый между ними на заднем сиденье паренек. Все рассмеялись.

— Вот-вот! — подтвердил мужичонка. — Пацанам из ремесленного. Их сюда осенью свозят видимо-невидимо. А толку ни на грош. Любая наша баба в три раза больше набирает.

— А мужчины? — спросил Сейран. Опять рассмеялись. Визгливо, с надрывом, будто услышав смачный анекдот.

— Ты что? Не понимаешь? — постанывая, спросил мужчина в папахе. — Мужчины у нас этим не занимаются. Мужчина должен деньги делать. Деньги, понимаешь? Не сто, не двести, не триста — кусок, два, три в месяц — вот тогда он настоящий мужчина. Ты понял, «земляк»?

Сейран молча кивнул. Он не любил и побаивался людей подобного сорта: наглых, сытых, крепко стоящих на своем клочке земли, непоколебимо уверенных в своем праве на обогащение за счет окружающих.

Машина въезжала в крохотный городишко, который, казалось, тужился, пытаясь придать себе респектабельности. Многие дома были выложены каменной плиткой, окружены цветниками, огороженными изящными коваными оградками. На иных зданиях красовались алюминиевые панели и металлические оконные переплеты, нелепо выделяясь на фоне крашенных розовой известкой стен и синих и зеленых жестяных островерхих крыш. С придорожных щитов улыбались волоокие красавицы, вздымая на газельих плечах и лебединых шеях горы фруктов и приглашая посетить курорт, славящийся своими грязями с доисторических времен.

Одно время здесь поправляли здоровье именитые вельможи. И на память об их пребывании остались несколько приземистых массивных зданий с дорическими колоннами и помпезными завитушками на фасадах.

Его зачем-то обманули. Может быть, в отместку за наивность и незнание жизни. И шофер, остановивший машину у какого-то барьерчика и заявивший, что далее, в целях сохранности чистого воздуха, проезд строго воспрещен. И попутчики, убедившие Сейрана не скупиться и выложить за получасовую поездку десять рублей — больше, чем за ночь поездом.

Он вытащил свой громоздкий чемодан из багажника и поплелся через кусты, увязая ботинками в жирной февральской грязи. Весь вымазанный, изрядно поплутав, добрался он до массивного розового корпуса с ядовито-синей крышей — санатория, в котором он должен был провести двадцать дней.

В следующие полтора часа Сейран со стаей курортников, приехавших тем же поездом, бродил между корпусами, разыскивая регистратуру, старшую сестру, сестру-хозяйку, пока сердобольная нянечка не растолковала, что рабочий день в санатории начинается в одиннадцать, в десять, в лучшем случае в половине десятого, но ни в коем случае не с восьми утра. А взмыленным отдыхающим она посоветовала не скандалить, а преспокойно пойти позавтракать.