Чудо

Михаил Борисович коснулся рукой кладки, кусок трухлявого кирпича остался у него в руке...

– А вы, оказывается, креститесь... – удивленно обронил отец Андрей.

Но он бы удивился еще больше, если бы узнал, что Михаил Борисович, можно сказать, верит в Бога, правда, несколько иначе, чем верил отец Андрей. Кондрашов почти точно знал, что он есть. А если что-то есть, этому нужно дать соответствующую оценку. И оценка со стороны Михаила Борисовича была негативной. Во-первых, в мире существовала смерть. Во-вторых, социальное неравенство, которое было значительно хуже, чем равенство в бедности при социализме. А если так, если Бог ничего не делает, чтобы как-то подчистить и подлатать собственное творение, то его, Бога, следует высмеять, протащить «за ушко да на солнышко», как тогда говорили. Библию Михаил Борисович читал частенько и уважал как литературный труд священных секретарей. И этой скрытой пламенной любовью к Богу – любовью наоборот отличались многие активные атеисты. Отец Андрей хотел верить, потому что сомневался в предмете веры. Кондрашов же знал, и это знание освобождало Михаила Борисовича от всякого рода вер и сантиментов.

– Хотите свежий анекдотец? – сказал он, как всегда, улыбаясь. – Приходит к Богу человек и говорит: «Ты – не Бог. Бог – я!..» А Бог ему отвечает: «Какой же ты Бог, если сам говоришь, что Бога нет?» – Кондрашов осклабился. – Каково? В стиле Розанова и Бердяева. Парадоксальная штучка. Если Бога нет, то нет и человека. Не правда ли?

– А где вы читали Бердяева и Розанова? – ушел от ответа отец Андрей.

– В Ленинской библиотеке. В спецхране... Вот здесь у нас будет детская площадка. – И Михаил Борисович показал рукой на развороченное кладбище, на котором двое рабочих устанавливали детские качели. – Дальше разобьем небольшой парк. Дружбы народов... А в самой церкви... вы уж не взыщите... Художественная самодеятельность и кинофильм «Веселые ребята». Устраивает вас подобная перспектива?

– Не устраивает.

– А если не устраивает, то слушайте внимательно! – и в голосе уполномоченного появилась нешуточная сталь. – Все уже согласовано и обговорено... Но дело еще можно приостановить...

Отец Андрей некоторое время ждал продолжения, но потом сам нарушил молчание.

– Так сделайте милость!

– Одного моего желания недостаточно. Нужна ваша помощь... Вас часто спрашивают о чуде на улице Чкалова?

– Бывает.

– И что вы отвечаете?

– А что мне отвечать? Я чуда не видел.

– Да, да... Город бурлит... Как стакан газировки... – уполномоченный задумался, беззвучно шевеля губами и как бы разговаривая сам с собой.

С его лицо сошла экзальтация, он как бы провалился в какую-то неведомую для отца Андрея яму.

Подошел к врытым в землю качелям, сел на них и несколько раз качнулся. Железо жалобно заскрипело.

– Это ведь не я... – пробормотал он вдруг. – Детская площадка на месте кладбища и все такое... Это он! – И Михаил Борисович поднял указательный палец вверх.

Спрыгнул с качелей и отряхнул руки.

Отец Андрей инстинктивно посмотрел в небо. Оно было подернуто низкой, как вата, облачностью и смотрелось вполне равнодушно, даже враждебно всякому живому существу.

– Мы то с вами думали, что покойный генералиссимус... царство ему небесное... людоед и душегубец... Что хуже уже не будет... Но нынешний Первый вообще без тормозов... – зашептал Кондрашов страстно, уводя батюшку прочь, подальше от будущей детской площадки и мрачных, как жесть, рабочих. – Для нынешнего нет авторитетов. Он такое накрутит, столько напылит... Ему бы гопак танцевать и галушки жрать! А он туда же... В политику попер!

Михаил Борисович тревожно оглянулся, чтобы убедиться, не подслушивают ли их.

– А я... за одно разоблачение Берии сказал бы ему спасибо, – пробормотал отец Андрей.

– Чепуха. Обычная борьба за власть, – махнул рукой уполномоченный.

И он был вполне искренен. Хотя не мог сказать всего, что обрушилось вдруг из Москвы. А этим всем был февральский доклад Хрущева, то ли читанный им прилюдно на съезде, то ли не читанный (говорили по-разному), но разрушавший сердцевину власти, которая худо-бедно держала страну. Сам Михаил Борисович доклада не видел, и ему тогда же шепнул на ухо один из секретарей обкома, что Сталин, оказывается, был редкой сволочью. Кондрашов с этим, на всякий случай, согласился и уже вечером отправил письмо куда следует с изложением данного мнения в сем опрометчивом со всех точек зрений разговоре. Каково же было его изумление, когда через три недели письмо пришло к нему обратно с чьей-то размашистой резолюцией: «Никогда такого больше не пишите!» И здесь Кондрашов понял: начался гопак, гопак со всей страной и со всеми ветвями власти, которые хлопали друг о друга, будто в ладоши били, поддерживая неистовый танец Первого секретаря ЦК КПСС.

– Вы что-то хотели сказать про храм, – напомнил ему настоятель.

– А... про храм... – Михаил Борисович остановился, вспоминая, что же он собирался сказать и во что именно втравить настоятеля. – Вы ведь читаете проповеди по воскресеньям?

– Нет.

– Почему же?