Чудо хождения по водам

“И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви; взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное. Его привели под руки и прямо поставили к тому месту, где стоял Хома.

– Подымите мне веки: не вижу! – сказал подземным голосом Вий – и все сонмище кинулось подымать ему веки.

“Не гляди!” – шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.

– Вот он! – закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха…”

Дрожь окатила В., притом что вода в ванне была совсем не холодна – как раз температуры тела: чтобы и не перегреться по нынешней беспощадной жаре, и не охладиться излишне. До чего не по-человечески великолепно было написано. Словно к чему-то запредельному прикасался, не от мира сего.

Богослов Халява, ставший звонарем, с молодым философом Тиберием Горобцом пособолезновали Хоме за кружкой хмельного, осудили его, что побоялся, звонарь отправился в бурьян протрезвляться, не забыв по привычке своей утащить старую подошву от сапога, валявшуюся на лавке, повесть закончилась, и В., в неоставляющем ознобе восторга, закрыл коричневый томик, перевесил руку за борт ванны, опустил книгу на пол. Что, оказывается, за радость жизни: в разгар дня, когда все вокруг по библейскому завету – хлеб свой в поте лица своего, выломиться из этого хомута. Хотя, надо отметить, совесть угнетала В. Оказаться в середине рабочего дня дома, полноправно бездельничать, можно сказать, наслаждаться жизнью – ему было стыдно и неприютно от этого: ну, будто выперся на сцену под прожекторы, стоишь там, и непонятно куда девать руки.

Дверь в ванную из-за жары он оставил открытой, и звонок в прихожей прозвучал ясно и внятно. Кто бы это мог быть, с леностью подумалось В. Должно быть, то были какие-нибудь продавцы всякой белиберды – средств от клопов, от пота, от грызунов, от запаха изо рта, – надувалы и прохиндеи. Кто это еще мог быть? У жены, если бы ей вдруг срочно понадобилось домой, был ключ, если же забыла ключ в сумке на работе или потеряла – позвонила бы ему по телефону: он сообщил ей, что он дома, более того – что не просто дома, а в ванной. Позвонят-позвонят и перестанут, сказал себе В.

Однако же звонки не прекращались. И делались все настойчивее. Минута, другая, третья – вонзались и вонзались в барабанные перепонки. В. ругнулся и, шумя сливающейся с тела водой, стал подниматься. Он вдруг подумал, что это еще могут быть домушники, которые, как писалось в газетах, часто ходят по квартирам, прозванивают их так, не открывают – значит, никого нет, и можно проникать в квартиру. Не хватало только, чтобы они вошли, а он тут в ванне в чем мать родила. Он наскоро промокнулся полотенцем, обмотался им, всунулся в тапки и пошлепал к двери.

Вода, стекавшая с волос на глаза, туманила взгляд, мешала разглядеть в глазок, кто там звонит. Ну да не все ли равно. В. крутанул ручку замка и распахнул дверь.

Человек, стоявший на пороге, был в милицейской форме, с четырьмя звездочками на погонах. Могучего шкафообразного склада, с суровым нерассуждающе-решительным лицом – профессиональная заматерелость так и распирала его. Это было оглушительно: ожидать встречи с домушниками и врезаться носом в представителя противоположной касты.

Лицо милицейского капитана при виде В., обмотанного полотенцем, выразило некоторое замешательство, однако профессиональная матерость тотчас взяла над чувством неловкости верх.

– Здравствуйте, – сказал он, делая решительное движение своим могучим тяжелым телом вперед и понуждая В. отступить. – Я ваш участковый. Проблема тут возникла. Пришел познакомиться…

В интонации его была некая незавершенность. Как если бы главное было не в тех словах, что он произносил, а в тех, что последуют. Или в каких-то его действиях. Слова его не выражали того, что значили. Он словно бы тянул время, чего-то ждал.

И дождался. С невидимой В. части лестничной площадки возник, с лиловым злобным орлом на обнаженной шерстистой груди, брылощекий охранник с автомобильной стоянки, что возбуждал в В. такую неприязнь, и уличающе возопил:

– Он самый, кто еще! Я за ним проследил, куда он ходит, тот самый!

– Свободен, – отодвинул его от себя участковый. – Разговор есть, – известил он после этого В., и вот теперь слова его значили то, что должно – так это и прыснуло из него. – Помочь нужно, людям требуется, неприятность случилась, хорошие люди, нельзя не помочь. – И все напирал, напирал на В. своим упакованным в форму тугим животом, заставляя В. пятиться назад.