Чудо-мальчик

Он сказал ей, что знает такого птицелова. Девушка сильно обрадовалась и объяснила, что она находится в трудном положении и ей требуется помощь, и попросила его устроить им встречу. Заводя беседу, отец думал, что в крайнем случае познакомит ее с сержантом Ким Санхёком. Но, влюбившись с первого взгляда в ее яркие глаза, тут же неожиданно для себя ответил, что он сам и есть тот, кто ей нужен. «Яркий человек. Открытый и яркий человек» — это была последняя запись в дневнике в тот день.

После того как отец встретил ту девушку, он стал очень педантичным. Это можно было понять по записям о видах и количестве птиц, которых удалось поймать двум людям в течение одного дня. Например, заметка, сделанная 19 сентября 1968 года, была такой:

Белая трясогузка — 153.

Ласточка — 203.

Рыжий воробей — 31.

Овсянка — 251.

Овсянка с белой грудью — 51 и т. д.

До встречи с ней отец был простым охотником-браконьером, поэтому вряд ли он хотел вести такие записи. Но после он стал так точен, что невозможно было придраться. Запись каждого дня была похожа на ту, что приведена выше, поэтому, если сложить все числа, которые указывались в дневнике начиная с того дня и в течение последующих двадцати, получится, что общее количество пойманных птиц превышало десять тысяч. Местные птицы и перелетные птицы, часто пересекавшие ДМЗ, наслаждавшиеся спокойствием и миром на территории, близкой к зоне, управляемой гражданскими властями, могли неожиданно попасть в более страшную беду, чем во времена корейской войны.

Это была его молодость — когда у него ничего не было, а желания были выше неба, когда он, вероятно, считал, что сможет исполнить их, поймав как можно больше птиц.

В ноябре девушка вернулась обратно в Сеул. В записной книжке отца была страница, на которой помимо названий птиц и их числа на полях была видна надпись, видимо сделанная уже позже: «Если бы я знал, что тогда я провел самое счастливое, полное романтики, время в своей жизни!» Также там, в закладках, сохранилось письмо, которое он не смог отослать ей. Когда я читал то письмо, ничего не мог поделать с льющимися против моей воли слезами. Я думал, что было бы лучше, если бы я жил, не зная о таких вещах.

Я ненавидел полковника Квона. Как было бы хорошо, если бы я исчез вместе с письмом и его содержанием, когда полковник сжег его. Было бы лучше, если бы тогда в больнице я выпил яд и умер, как птица. Тогда бы я не знал истории, открывшейся мне из последних страниц записной книжки. Мать и отец, о котором я так тосковал во сне каждый день, оказывается, были супругами-браконьерами. Лучше бы я не знал об этом никогда.

КАК ЖЕ ПТИЦЫ СМОГЛИ СВОБОДНО ЛЕТАТЬ В ТОМ НЕБЕ?

Было начало зимы. То зимнее утро, с его холодным воздухом, навсегда осталось в моей памяти ярким впечатлением: мне вспоминаются окна автобуса, запотевшие от пара изо рта, толпа работников, ожидающих смены красного света светофора на зеленый, утренние газеты с примерно одинаковыми заголовками, аккуратно уложенные за окошком газетного киоска, небольшие ларьки, где продаются сэндвичи, от которых поднимается, клубясь, белый пар, птицы, черными галочками пересекающие синее небо… Эта картина в моей памяти ни разу не была туманной или неясной.

Думая о разных вещах, я вспомнил то обычное декабрьское утро, когда отец, сидя на кровати в нижнем белье и что-то мыча сквозь зубы, будил меня, еще ничего не соображающего со сна. Сейчас мне ужасно любопытно, что же он тогда говорил, зажав в зубах зубную щетку. Наверное, ничего важного. Не могу поручиться, но, вероятно, что-нибудь вроде «Не ленись учиться», «Так будешь спать, опоздаешь в школу» или «Я тут с утра мучаюсь, чтобы пойти на работу, а мой любимый сын беззаботно дрыхнет без задних ног». Если бы мог вернуться в тот день, я бы быстро вскочил и, отобрав у него зубную щетку, сказал бы ему, чтобы он говорил внятно. Я бы точно так поступил, если бы знал, что буду сожалеть даже о таких незначительных вещах.

— Это у тебя оттого, что ты не можешь читать записи, — объяснил брат Кантхо.

Когда по его совету я показал дяде Чжэчжину пять записных книжек отца, он, быстро прочитав их, состроил такое выражение лица, словно понял, о чем идет речь, и сказал мне, что есть одно место, куда нам надо сходить. Пока мы ждали зеленого сигнала светофора, стоя перед пешеходным переходом, я вдруг вспомнил слова брата Кантхо и спросил:

— Это же записные книжки моего отца, так почему мне, в отличие от дяди Чжэчжина, ничего не понятно?

— Когда увольняют, всегда есть какая-то причина, — бормотал дядя Чжэчжин. — Но разве плохо, когда пишешь искренне? — Тут он запнулся и обратил на меня внимание. — Хм, там ведь не испанский язык и не мексиканский, почему ты не можешь прочитать записи?

— Я тоже об этом говорю. Если бы испанский язык или мексиканский… Там же на корейском. Так почему я ничего не понимаю?