Чудо о розе

Конечно, конечно же, это были очень глубокие корни, перепутанные в земле, разветвленные корни моего сна, и это внезапное прозрение должно было повлечь за собой еще одно. Если этот сон казался продолжением какого-то другого, точно так же, как сам я был продолжением Дивера, так и преступление, сделавшее нас виновными в страданиях Аркамона, не было ли оно продолжением (именно продолжением, а не повторением) какого-то другого, давнего преступления? Вот как я это представляю себе: та похожесть с Дивером, о которой мы говорили, не казалась мне слишком явной, ведь в Колонии не было других зеркал, кроме крошечных ручных зеркалец — одно на семейство — именно такое утром по воскресеньям начальники выдавали колонисту, которому вменялось в обязанность всех нас побрить. И я не имел никакого представления о собственном лице, ведь то, что мне удавалось разглядеть снаружи в нижних створках оконного стекла, было таким нечетким. С другой стороны, колонистов, которые однажды сказали мне про лицо Дивера, увидев мое, казалось, не слишком заботило это сходство. И все-таки я был им заинтригован, не то чтобы я всерьез верил в подлинное родство, но я его выдумал сам, и по возможности еще более близкое, чем кровное родство, чтобы наша любовь получила привкус необузданного инцеста. Он не догадывался о том, что я разглядываю его лицо, считая его и моим тоже. Я пытался, хотя и безуспешно, запечатлеть в своей памяти все его черты. Я закрывал глаза, пытаясь их воспроизвести. В его лице я узнавал свое. Его рост — а он был выше меня — и его возраст — ему было восемнадцать лет, а мне шестнадцать, — вовсе не смущали меня, напротив, я чувствовал себя его отголоском, его эхом, запоздавшим на два года. Если угодно, мне казалось, что мне было предназначено в счет двадцать шестого и двадцать седьмого годов заново сделать все важные жесты, которыми он украсил двадцать четвертый и двадцать пятый. Я продолжал его, я был спроецирован тем же лучом, но мне суждено было появиться на экране, сделаться видимым через два года после него. Он сам никогда не говорил мне о нашем таинственном сходстве. Может быть, он и не догадывался о нем.

Теперь-то я знаю, что он был гораздо красивей меня. Но мое одиночество заставило меня устремиться к этому сходству и возжаждать, чтобы оно было идеальным, чтобы я слился с оригиналом. Так двое старших семейства В всматривались друг в друга, как два неотличимых близнеца, чье полное подобие было обусловлено делением одной биологической клетки, и нисколько не сомневались, что прежде были единым существом, которое рассек удар шпаги. Наконец, я слышал, что многие супруги, любящие друг друга и долгое время прожившие вместе, в конце концов становятся похожи один на другого, и потому меня опьяняла надежда, тревожная и в общем-то нелепая, что мы, Дивер и я, в нашей прошлой жизни вместе состарились, любя друг друга.

Как я уже говорил, я запрятался в самые глубокие слои той атмосферы, которую создавало здесь существование Аркамона и Дивера, тайно соединившихся. Никак не высказав это определенно, мы с Дивером соединились — и это сквозило в наших взглядах и наших навязчивых жестах — в смерти Аркамона. Исключительная чистота, которой я наделяю Булькена, яркий огонь, нравственная порядочность и другие высокие качества, что я признаю за ним, сделали мое стремление к Аркамону похожим на восхождение. Я чувствовал, как поднимаюсь к нему, и одно лишь это заставляло поставить его высоко, сияющего, лучезарного, в позе Булькена, ожидающего меня на вершине лестницы. Но такое толкование было ложным.

Если святость в общепринятом понимании мыслится, как восхождение на небеса к своему идолу, та святость, что вела меня к Аркамону, была совершенно иной, и естественно, что движения, которые я делал, направляясь к нему, были иного свойства, чем те, что вели меня на небо. Я должен был добраться до него не путем добродетели, а другой дорогой. Я не желал ввязываться в какое-нибудь преступление. Та мерзость, в которой постоянно жил Дивер — и еще более сгущенная мерзость нашего с ним единения — погружала нас вниз головой — не так, как поднимаются в небо — в мрачные сумерки, и чем плотнее были эти сумерки, тем звезднее — а значит, чернее — казался Аркамон. Я был счастлив его муками, предательством Дивера, и все больше и больше мы все оказывались виновны в таком чудовищном деянии, как убийство девочки. И не надо путать с садизмом эту радость, которую я почувствовал, когда мне рассказали о некоторых поступках, которые в общественном мнении являются гнусными. Так, радость, когда я узнал об убийстве немецким солдатом пятнадцатилетнего мальчика, была вызвана восхищением: какая отвага! он, убивая нежную душу подростка, осмелился разрушить всем очевидную красоту и возвести красоту совсем иную — ту, что родилась из союза той, уничтоженной красоты, и варварского жеста. Смеющийся Варвар, стоя на вершине собственной статуи, громит вокруг себя греческие шедевры.