Разговаривая со мной, он все время улыбался, его губы прижимались к моему лицу, чуть ослабив объятия, он настаивал на моем согласии с тем же пылом и горячностью, что и прежде, когда он знал меня как любовника Вильруа. И в этой горячности, в этой пылкости я почувствовал какую-то неловкость и беспокойство, почти неощутимые, словно обнажилось прежде глубоко спрятанное отчаяние, которое делало его таким искренним и робким. В том севрском фарфоре, из которого был сделан этот мальчик, где-то имелись трещины, но я даже не знаю, где именно. Хотя он и улыбался, в голосе его и движениях я читал призыв. Мы с ним любили друг друга всю ночь. И всю ночь сталкивались наши бритые головы, терлись колючие щеки, я нашел бы для него ласки, которые прежде дарил только Вильруа, если бы моя любовь к Булькену в самой своей напряженной стадии не держала меня постоянно в ту пору в апогее наслаждения, но тем не менее эта ночь заставила Дивера поверить в мою любовь к нему, ведь я и сам пытался забыть печаль, которую испытал, услыхав этим же вечером голос Булькена, когда он из своего окна переговаривался с Бочако, запертым чуть дальше. Из дисциплинарного блока, где все было окутано тишиной, мы услышали голубиное воркование, это был условный сигнал, — и в ответ заворковал еще один голубь, и над нашими головами в подступившей ночи завязалась непонятная мне беседа, и я не мог вмешаться в нее. Всем известно, как мучительна ревность. Я был ревнив, и только безумная тревога, и ничто иное, заставила меня принять предложение Дивера, а отчаяние и неистовство, ею же вызванное, помогло ему поверить в мою страсть. Впервые с тех пор, как я познакомился с Булькеном, мне удалось испытать наслаждение, и быть может, это случилось потому, что я всего-навсего исполнил, наконец, акт, который должен был осуществить — и в мечтах, наверное, осуществлял — в Меттре. Любовь к нему переполняла меня, и это доказывало, что мое стремление к наслаждению было всего лишь поисками любви. Я страдал, зная, что в ночи Булькен разговаривает с Бочако, но надеялся, что их беседа была только наваждением, которое развеется, если немножко подумать, ведь в Меттре, когда, бывало, голос и пробуждал какое-то смятенное чувство, это проходило довольно быстро. Впрочем, с какой стати мне было бояться, даже если и существовала дружба между Булькеном и каким-нибудь блатным, или Роки? Еще до того, как он попросил меня написать стихотворение о любви двух заключенных, я уже начал догадываться, что в основе его дружбы ко мне была размолвка, разрыв прежних отношений с кем-то, и я понял тогда, что расставание было тяжелым: у него отняли мужчину, но эта связь к тому времени уже истощилась, она была разрушена множеством разных мелочей, я почувствовал это, когда Булькен говорил мне, что «там было столько всякого сброда», и что его «всегда оставляли в дураках», и что их умственные способности вызывали у него «такое отвращение»… В общем, Роки не представлял для меня большой опасности.