Чудо революции. Роман о партизане и чекисте Щетинкине

Максаржав при жизни превратился в легенду. О человеке, которого Щетинкин знал близко, рассказывали невероятные истории, какие рассказывают разве что про богатырей древности, наделяя их сверхъестественной магической силой. Говорили, будто пуля его не берет: участвовал в тридцати боях — и не убит! Будто бы во время боев в Суланкере Максаржав вынул из-за пазухи еще горячую пулю от винтовки и выбросил ее. Всех поражала его военная проницательность: он легко разгадывал замысел врага и всякий раз упреждал его. Вступал в бой в старинной шапке товь, в коричневой шелковой курме; идя в атаку, передавал свое знамя одному из коноводов, а сам вместе с цириками вступал в драку. Другие военачальники обычно оставались при знамени и наблюдали за ходом сражения с высокой горки. В мирное время он считался тихим, добродушным. А накануне битвы становился резким, требовательным, даже вспыльчивым. В такие часы его страшились.

Случалось, во время похода к нему специально приезжали верующие, чтобы поклониться и преподнести дары: все были уверены в том, будто накануне боя, ночью, клинок Хатан Батора сам выходит из ножен. Он понимал простых людей, не отказывался от их скромных подарков, в свою очередь одаривая каждого во сто крат.

Дни Максаржава были заполнены походами, службой, обучением цириков. Он стремился сделать монгольскую армию современной, внимательно слушал русских инструкторов. Но у него выработалась и своя тактика. Перед атакой строил боевые порядки своих полков и эскадронов таким образом, чтобы они двигались на определенной дистанции, а не скученно. Большое значение придавал разведке, захвату и угону вражеских лошадей. Полк состоял из трех или четырех эскадронов — это двести конников. У каждого цирика было по два коня. Хатан Батор не терпел грязи. Обнаружив в юрте или палатке грязь, раздраженно говорил цирикам:

— Грязь унижает достоинство воина. В грязи сидят все болезни.

Следил он и за питанием бойцов. На десять цириков в день отпускался один баран, а на пятьдесят — один бык. «Так воевать можно», — думал Щетинкин, припоминая голодные дни тяжелого перехода до Белоцарска.

Однажды они с Максаржавом выехали в воинскую часть. Приезд военного министра — событие. И вот военный министр подошел к группе цириков, которые пытались завьючить верблюда. Верблюд противно ревел, плевался, пытался встать на ноги. Подошел Максаржав — и произошло чудо: верблюд сразу утихомирился. Хатан Батор что-то говорил ему, вынул из сумки мешочек с солью. Потом показывал, как нужно накладывать на бока и спину верблюда потники и как навьючивать груз. Лица цириков и их командиров побагровели от стыда. А Максаржав заставил их навьючивать тюки; обнаружив малейшую неаккуратность, сердился. А заметив расседланных коней, сказал командирам:

— Сегодня очень жарко. В такие дни на перевалах расседлывать коней нельзя: могут простудиться и заболеть. В безветренную пасмурную ночь тоже расседлывать не следует. А вот когда подует ветер, принесет прохладу — тогда расседлайте. Знайте: если в небе парит орел, ветер не перейдет в бурю…

Щетинкин попытался было завьючить верблюда, но у него ничего не вышло, и это вызвало общий смех. Смеялся и он сам. Во всем требуется сноровка…

— А мы намеревались подарить вам быстроходного верблюда, — говорил Хатан Батор, вытирая набежавшие от смеха слезы.

— Был бы верблюд — остальное придет само собой. Поручу Иванову ездить на нем, — весело отозвался Петр Ефимович.

О личной жизни Максаржава Щетинкин знал мало. Однажды Хатан Батор пригласил его к себе в гости. Петр Ефимович уезжал на Родину, у обоих выдался свободный час.

Максаржав жил в юрте. Неподалеку, за частоколом, находилась юрта Сухэ-Батора.

— Я родился в юрте, — сказал Максаржав, — в доме жить не могу: задыхаюсь. Привычка.

Юрта была просторная, белоснежная. В открытое верхнее отверстие шел с гор Богдо-ула смолистый воздух. Тут все было по-монгольски. Даже мясо Петру Ефимовичу приходилось отрезать у своих губ тем самым ножом, который подарил ему Максаржав тогда, под Белоцарском.

Жена Максаржава Цэвэгмид была приветливой, улыбчивой. Как-то не верилось, что эта стройная, моложавая женщина родила Хатан Батору десятерых детей.

Щетинкин обратил внимание на семейный алтарь, где стояли бронзовые статуэтки богов. Наверное, в богов верила Цэвэгмид, а Максаржав относился к этому терпимо. Лам-монахов глубоко презирал, считая их бездельниками и обманщиками. Он был духовно здоровым человеком, в чудеса не верил, в некие перерождения — тоже. Особый смех у него вызывали утверждения ученых лам, будто в прошлых жизнях Будда восемнадцать раз был обезьяной и два раза — боровом.

— Слышал, будто есть хорошие религии, есть плохие, — говорил он. — Религия не может быть хорошей, она заставляет человека верить в помощь богов, лишая его тем самым личного мужества. Противно видеть, когда здоровые молодые люди, вместо того чтобы трудиться или служить в армии, бормочут в своих дацанах «Ом мани», или:

Наму будгяа,
Наму дармаяа…