Чудо Рождественской ночи

В эту же самую зимнюю ночь, там, далеко, в N…, Шмит, покончив свои дела, спешил к вокзалу, чтобы не опоздать на поезд.

Часа три тому назад он получил от жены телеграмму: «Приезжай немедленно, Бобик тяжело захворал…» И вот он спешил, беспрестанно понукая извозчика ехать скорее. Как были для него длинны эти полуосвещенные улицы, ведущие к вокзалу… Как медленно тянулось время.

«Захворал Бобик. Мой милый, умный Бобик, – мучительно сидела мысль в голове испуганного, растерявшегося Шмита. – Когда я уезжал, он был такой веселый, здоровый. Наказывал мне, какие купить игрушечки. Можно ли было думать, что он захворает, и вдобавок тяжело. Что такое? Какая причина? Неужели действительно он простудился в то время, когда бунтарь разбил стекла в нашей квартире? Бобик, мой милый, неужели же ты должен страдать за чужие грехи! И, может быть, даже умереть. Ах, скорей, скорей бы приехать. Эта ночь будет самая тяжелая по своей мучительной неизвестности», – так думал Шмит по дороге к вокзалу.

Вот наконец и вокзал.

«Слава Богу, не опоздал, – решил Шмит, смотря на часы. – Без четверти двенадцать, а поезд отходит в двенадцать с минутами».

Вот и подъезд вокзала. Но что это такое? Вокзал оцеплен солдатами, а перед ними толпа взбунтовавшегося народа.

– Что это такое? – спросил Шмит извозчика; но извозчик сам ничего не знал.

Наконец Шмит выскочил из саней и, расплатившись с извозчиком и взяв свой чемодан со свертком игрушек для Бобика, быстро поднялся по лестнице в общий зал. И там тоже возбужденная толпа и холодные, безучастные лица солдат.

Скорей, скорей к кассе. Но что же это? Касса заперта. Объявление: «Ввиду временного прекращения движения железнодорожных поездов, продажа билетов не производится».

Читает Шмит это объявление и чувствует, что ноги его подгибаются, в глазах темнеет, и в ушах раздается звон.

– Что такое? Что за причина? – растерянно обратился он к стоявшему подле жандарму.

– Забастовка, – отвечает жандарм.

– Но когда же она кончится? – растерявшись, задает Шмит наивный вопрос тому же жандарму.

– А уж этого не могу знать, – улыбается тот.

Кругом возбуждение, проклятия и даже плач. Где-то женщина причитает: «Муж при смерти. Как теперь я поеду к нему… На чем? Ой, батюшки!..» Расправиться с ними по-свойски, чего глядеть… Да что это, варварские времена пришли? Насилие…

«Что же делать-то теперь? Что же делать? – задавал вопросы Шмит. – Умирает ребенок. Каждая минута дорога. И вот… Скорей на телеграф. Переговорюсь с женой телеграммами. Опять-таки жена без копейки денег и при этом с больным ребенком. Ни одного близкого человека нет, который бы мог помочь ей. Придется деньги ей завтра послать телеграфом».

Шмит со своим багажом снова выбежал на подъезд, крикнул извозчика и помчался на телеграф.

Вот и большое здание почтамта. И тут солдаты… Оказывается, почта и телеграф тоже забастовали.

– Что же теперь делать?! – в отчаянии воскликнул Шмит, ломая руки. – Отрезан, совсем отрезан от жены и ребенка. Варварски, дико, насильственно отрезан. Шайка революционеров, пользуясь слабостью правительства, насильничает над неповинным обществом. Что же, однако, делать? Бедная крошка там, далеко, может быть, уже умирает. Умер. Ждал меня. Мечтал об игрушечках. Об елке. Вот тележка, которую он просил меня купить. Как раз выбрал по его вкусу…

«Нанять лошадей», – наконец мелькнуло у него в голове. Но эту мысль он сейчас же оставил. На лошадях он не доехал бы и в четыре дня. Наконец, может быть, забастовка не затянется. Может быть, придут к соглашению. Может быть, завтра даже придут к соглашению… О, если бы пришли!

Но настал завтрашний день – и к соглашению не пришли. Не пришли к соглашению и в сочельник. Шмит был как потерянный. Его только и дороги было, что от вокзала к нумерам и от нумеров к телеграфу.

Черная неизвестность облегла его со всех сторон. За эти дни Шмит постарел на года.

Наступила рождественская ночь. Людская злоба у колыбели Христа не утихала. Бунты и забастовки продолжались и давили народ, как страшный кошмар, порождая тысячи несчастий и горя. Прикрываясь маской любви к пролетариату, преследуя свои кровожадные, хищные цели, народолюбцы душили этот пролетариат и народ на глазах у растерявшегося правительства.

В истопленной комнате Анны Ивановны по-прежнему горела лампа под темным абажуром. По-прежнему неутешная мать стояла на коленях у кровати малютки сына, жизнь которого, как пламя лампады, тихо, тихо догорала. Бедная мать, застывшая от отчаяния, заглядывалась на личико своего крошки.

Вот она видит, что Бобик шевельнулся, раскрыл широко свои потухающие глазки и прошептал:

– Мама, мама, посмотри, какие игрушки папа мне привез. Вот и мальчики идут… Много мальчиков. Я с ними сейчас играть буду. Как нам будет весело! А там и тебя и папу возьму к себе играть…

Это были последние слова Бобика. Потом он взглянул на мать, улыбнулся ей, как улыбался прежде, когда засыпал, и… все было кончено.

Крошка был уже далеко от грешной земли. Далеко, далеко и вместе с ангелами, малютками пел перед Младенцем Христом: «Слава в вышних Богу и на земле мир…»