Чудо Рождественской ночи

– Хватит. А в будущем году совсем хорошо будет. Земли теперь достаточно. Только бы силы Бог дал обработать.

– Значит, не обижаетесь на барыню?

Раздались добродушные возгласы:

– Где обижаться?.. Дай Бог здоровья… Словно мать родная…

– А я все беспокоюсь за нее в Петербурге… Время теперь такое…

– Как же, как же, приходили и к нам смутьяны… Допрашивали, чье имение, да какие хозяева…

– И что же?

– Мы попросили по-хорошему удалиться и не советовали нас учить. Мы за нашу барыню все встанем, как один… Вы можете быть покойны…

– А погромы везде начались… Грабят, жгут… Страшное время!

– Все люди зверьми могут быть! – обратился ко мне высокий старик. – Но так мне думается, что человек человека чувствует. Если помещики люди хорошие, они сами для крестьян все, что могут, сделают, и таких никто не тронет.

Я согласился с ним.

Милая бабушка! Как она сумела привязать к себе всех этих людей! Я с восторгом смотрел на нее, и слезы навертывались мне на глаза.

Празднично сияло солнце на дворе, пестрели яркие рубахи, переливались лиловые ленты на чепце бабушки.

Все было празднично в великий праздник.

И я думал, как празднично, спокойно и хорошо могло бы быть во всей России в этот день, если бы люди вовремя стали людьми и пошли на взаимные уступки.

К.С. Баранцевич Рождественский сон

I

«Что-то тяжелое, смутное, и никаких впечатлений на этом рождественском вечере, – думал Канчаров, шаря в темноте на столе электрический фонарик в форме портсигара. – То есть хоть бы сколько-нибудь приятных впечатлений! – добавил он мысленно, найдя „портсигар“ и нажимая кнопку… – А, вот они, спички!»

Он зажег свечу и начал быстро раздеваться, бросая платье на спинку стула, потом лег в постель и откинул одеяло к ногам.

«И к чему это она так затапливает? – подумал он про свою хозяйку, старую эстонку, – глупое создание! Вот теперь разболится голова! О, черт! И все глупо, жалко как-то, трусливо! Костюмированный вечер! Идиоты. Пажи, Мефистофели, цветочницы. Могильщик, хоронивший свободу… Этот еще ничего, этот был интересен, но не выдержал роли и зачем-то превратился в амура! Чепуха! Общая приниженность, повальная трусость…»

Он уже стал засыпать, как ему вдруг вспомнился бывший на вечере добродушный старичок генерал. Его лицо, обрюзгшее, доброе, и смущенная улыбка, с которой он рассказывал, как начальство настоятельно советовало следить, чтобы как-нибудь не завелась «крамола»… «Помилуйте, – звучал в его ушах старый, дребезжавший голос генерала, – какая у меня может быть… Помилуйте, ведь этак вы и меня можете, чего доброго, заподозрить… ведь это что же… Ну, вас-то, конечно…» Начальство смеялось… Смеялся, рассказывая, генерал, смеялись все, но чей-то скептический голос заметил с конца стола: «А чем вы гарантированы, генерал?»

И только… Но всем стало жутко… Сразу понизился тон, как говорят актеры.

И в таком пониженном тоне окончился этот праздничный вечер.

II

…Страна Нельзя…

Вспомнился ли кружок, в котором проектировался сатирический журнал под таким названием, или это действительно была страна Нельзя, огромная, малонаселенная, своеобычная, дикая страна?

Страна, в которой на каждом шагу забитого, одурманенного грозными окриками обывателя встречало и всюду сопровождало это бессмысленно-грозное слово: нельзя.

Канчаров шел по улице спешно, не оглядываясь, каждую минуту, с каждого перекрестка ожидая услышать это ужасное слово, и ему казалось, что все, все находившиеся перед его глазами были проникнуты этим словом и, как загипнотизированные, думали только о нем…

Да, это была страна! И все жившее в ней было смертельно напугано этим словом! Прохожие на улице, извозчики у подъездов домов, приказчики в магазинах, баба, торговавшая на углу гнилыми яблоками, – все как будто показывали, что каждый из них занят своим делом, в действительности же все только думали об одном и том же слове, только и жили им!..

Нельзя! Ничего нельзя!

Нельзя заниматься своим делом, нельзя даже жить…

Нужно «смотреть в оба» и опасаться того, что нельзя!..

Канчаров осторожно осмотрел свою комнату, свой скромный письменный стол и начал ждать…

В передней громко позвонили, что-то там потом завозилось, дверь его комнаты быстро, нараспашку раскрылась, и они вошли…

– Откройте ящик! Этот у вас закрыт? Где ключи? Постойте: вы что-то спрятали, разожмите пальцы.

Жирное, лоснящееся, с белыми, протяжно поднятыми и закрученными усами лицо человека с светлыми пуговицами близко придвинулось к лицу Канчарова и дохнуло испарением мадеры и папиросного дыма. И глаза, тоже противные, круглые и наглые, такие, в которые порядочные женщины стыдятся взглянуть, – вопросительно остановились на Канчарове.

– Может быть, вы сами укажете, чтобы не затягивать? – жирным баском пророкотал человек со светлыми пуговицами, – а впрочем… Нашел ты там, что-нибудь?

Неуклюжее, темное существо с эфесом сверкающей при лампе шашки, возившееся в углу, за печкой, что-то невнятно пробормотало и усиленно принялось шуршать отставшими обоями…

III

– Может быть, вы в самом деле пожелаете сократить эту неприятную для вас процедуру?