Чудо, тайна и авторитет

— Человеческая душа очень живуча, — прошептал призрак, отступая и утягивая К. за собой на середину комнаты. — Куда более живуча, чем в последнее время, с развитием всех этих ваших тонкокостных наук о болезнях, принято полагать. Можете морщиться, усмехаться, считать меня черствым реакционером, горя не знавшим, на том ведь я и погорел когда-то, как компаньончик мой погорел на желании сжечь самого Христа… но, по мне-с, она как собачонка: всегда заживает — если, конечно, ее не истязают от колыбели до могилы; если есть у нее свои укромные уголки, где можно зализать раны, и отдушины, чтобы не думать об этих ранах беспрерывно. Если придет кто-то, если потреплет по холке и принесет кость, если возьмет в теплый дом… хорошо, отлично. Но она и одна может справиться, лишь бы пережить самую лютую зиму. А у лютых зим-то одна прелесть: вечными они не бывают, кончаются…

К. вздохнул. Что он мог сказать на этот монолог, выдающий завзятого циника? Собственная его душа находилась, как он теперь понимал, в состоянии плачевном: не таком, конечно, как у бедных его двух жертв, но все же. И как он ни пытался ее заживить десять лет, рана все же не заросла. Открылась, стоило в Сущевской части появиться новому лицу; стоило ожить всем связанным с этим лицом воспоминаниям и сомнениям. Что здесь теплый дом и отдушины? Что, если, например, ты однажды понимаешь, что дома не достоин? Снова предстало перед мысленным взором худое лицо Нелли; наглая ее старомодная стрижка «под Тита»; строгие глаза… и губы. Губы, которые презрительно прошепчут: «Так вы были насекомым, значит…»

— Ваша зима тоже будет лютой-с, — проговорил вдруг призрак, не дожидаясь ответа. К. опять посмотрел на него, и в ту же секунду пальцы стиснули распоротую ладонь. Кровь хлынула с новой силой. — Пренеприятненько, но никак, никак иначе…

— Я знаю, — стараясь не морщиться, сказал К., хотя на самом деле, конечно, не представлял, с чем именно связаны слова. Что-то ведь было о большом корабле…

— Вы готовы-с? — тихо спросил призрак, и К. кивнул.

Пол прогнулся, пошел трещинами и рассыпался. Они с призраком ухнули вниз.

Доходный дом Высоко-Петровского монастыря

10 месяцев назад

Вернисаж Рисующего Дворянства организовал граф, сняв огромные барские апартаменты на Петровке. По собственным словам, мысль он лелеял давно, и вот наконец решился. «А то что же, в моем доме произрастают целых два художника, грешно и дальше медлить!» — заявил он позже не без гордости. Под двумя «произрастающими» художниками он подразумевал, конечно же, себя

и юного D.

И вот в одну светлую мартовскую субботу граф созвал в этот дом всю московскую знать, хоть как-то причастную к кисти или карандашу, каждому отвел место в просторной зале, и в своих уголках гости разместили по несколько работ: можно было привезти до десятка. Вернисаж получился веселым и — что впоследствии особо отмечали газеты — прогрессивным: граф презрел любую сюжетную и техническую цензуру; не разграничил художников и художниц; единственное, в чем проявил строгость, — в возрасте участников: все должны были быть не младше четырнадцати лет. Сборище вышло разнообразным; гостям было на что посмотреть, и в целом у москвичей остались приятнейшие впечатления. Позже моду на подобные творческие мероприятия подхватили, да и сам граф повторил вернисаж еще дважды; собирался повторять и позже.

Он, наверное, волновался за успех детища: вдруг никто не придет, вдруг художники, включая его самого, так и будут стоять одиноко перед плодами своих трудов? Поэтому они с графиней позаботились о своевременных приглашениях, разослали их уже за пару недель до назначенной даты, пообещали всем праздник не только глаз, но и желудка: легкий фуршет весь день, для самых стойких — ужин в римском стиле по окончании. Набирая резерв гостей, граф, похоже, вспомнил и о связях, которые почти уже не поддерживал. Почему иначе любезнейшее приглашение получил и Иван?

В Совином доме он к тому времени бывал разве что на дни ангела хозяев, на Пасху да заезжал иногда в Святки. Даже если он встречал графа, графиню, Lize или юного D. на чужих вечерах, беседа завязывалась не всегда: казалось, близнецы не совсем одобряют новую Иванову стезю. Это можно было понять: дворян в полиции ждали, как и в старые времена, принимали с охотой, все силы готовы были приложить к их подготовке и обучению — а вот сами они туда не шли, считая подобную работу грязной, нервной и совершенно их недостойной. И ладно бы занять какую бумажную должность, пересидеть для выслуги, но чтобы начинать простым вольным агентом, потом простым же штатным и только потом дослужиться до надзирателя, да еще в таком новоявленном, рискованном, зыбком с точки зрения методов и обязанностей деле, как специализированный уголовный сыск… никто и слова Ивану не говорил, брезгливую жалость он скорее ощущал интуитивно. Порой мерещились ему и иные оттенки чувств, вроде опаски, с коей к полиции вообще относились многие, независимо от сословия. Но домыслы эти он гнал.