Чудо, тайна и авторитет

Переулок вильнул, в окнах снова весело заиграло солнце. Граф нигде не останавливался — а в поведении его, в самой поступи сквозило все больше нетерпения. Он что-то засвистел, потом замурлыкал и еще прибавил шагу; К. — тоже. Начался легкий спуск, улица завихляла сильнее, махнула прощально колончатым портиком Опекунского совета — и вот уже поспешила в сторону, графа явно не интересовавшую. Здание совета он обогнул и свернул налево, решительно и бесстрашно. Оставалось немного. И наконец, словно по хлопку, благодушная сонливость отмечаемых в уюте праздников сменилась беспокойным смрадом — туманным, пропитым и визгливым.

Хитровку особо ненавидели те полицейские, кому не посчастливилось быть с этой частью Москвы повязанными — с покладистой Яузой и ее зелеными окрестностями, с благонравным Покровским бульваром и бойкой торговой Солянкой, с барочно-классицистическими переулками, где в особняках жили люди исключительно интеллигентные и благородные… Все это, призванное обречь здешних сыщиков на беспросветную рабочую скуку, перечеркивало одно место, одно грязное пятно. Оно даже не расширялось, просто существовало, но и в скромном своем размере — а может, как раз из-за него — ухитрялось лишать всех сна и отдыха.

Когда-то безобидная и благоустроенная, Хитровка переменилась после крестьянской реформы: сюда постепенно стеклись неприкаянные, заблудившиеся, голодные и беспризорные. Честные деревенские трудяги искали на местном рынке заработок; воры и проститутки — тоже. И хотя власти выстроили здесь даже «биржу» — железный навес, где теперь традиционно проходил наем, — неумолимо плодились те, кто в подрядчиках не нуждался. Площадь из заурядного места торга превратилась в грязное гнездовище: обросла копеечными трактирами и ночлежками; появился особый торговый ряд — где засаленные тетки, жаболицые и раздутые, продавали сомнительную пищу тем, кто в трактирах не жировал. Площадь расцвела новыми ароматами: прогорклого масла, подгнивших овощей, лежалой рыбы и плохо промытой, кое-как отваренной требухи. В ветреные дни запахи разлетались далеко: насмешливо сопели в приоткрытые окна дворянских домов, щекотали носы священникам, спешащим в окрестные церкви… Но смрад не был и половиной местной беды, да даже и не четвертью.

Купить и продать на Хитровском рынке можно было что угодно. Запонки-звезды прадеда и краденую енотовую муфту, свежий каравай-сердце и собаку-поводыря, треснутое зеркало из «лучших домов», чудодейственную шампунь для спасения от лысины, мешок куриных перьев, потемневшую икону, девочку или мальчика лет десяти, младенчика — хотя у попрошаек такое добро скоро портится. На Хитровку приходили и прибарахлиться, и удовлетворить любое из низменных желаний; найти и простого работягу для починки крыши, и ловкача для хищения деликатного письма. Глупые писатели шли сюда за вдохновением, и не все уходили целыми, умные газетчики и сыщики Эфенбаха — за сведениями, и им, конечно, везло больше. Но большинство приходило спрятаться и вольготно пожить в особом мире, темном до последнего кирпича. В потемках не отыщет полиция — и пытаться не сильно будет, — по крайней мере не всякая.

К ведению R. Хитровка тоже относилась, и от него К. знал: местным чинам она знатно портит кривые. Если кого здесь убьют, а обитатели тебя не боятся и не уважают — или прикормленный протеже полицмейстера не велел им помогать, — пиши пропало, концов не найдешь. Все здесь за всех, а что происходит, то и дозволено.

Сегодня площадь пусть и галдела, но в этом чувствовалась безобидная сонливость. Видно было, что вчера хорошо отметили; мало кто шнырял с вороватыми ужимками; «не местных» почти не попадалось. Люди в основном слонялись и разговаривали; кто-то обыденным образом обнимался, поздравлял друг друга, вручал скромные свертки или выпивал за праздник, закусывая ливером и горбушками. Чумазая, вшивая, но дружелюбная, Хитровка не вызвала у К. такой бури отвращения, с какой он приходил сюда прежде: будучи еще Осой и нуждаясь в ушах или глазах и будучи уже сыскным надзирателем — разобраться в сложных связях очередного убийцы. Обычное порождение времени, бурного и обиженного. Дно, диккенсовский Лондон: тут вполне прижились бы Фейджин и кто-нибудь из его очаровательных плутишек.

Огонек в кармане вдруг заерзал. К. хлопнул по нему ладонью.

Граф лениво шел вдоль площади, не виляя в торговые ряды. Его и гуся провожали взглядами, но без особого удивления; казалось, его тут тоже знают и вполне себе уважают… могло так быть? Да, вот с ним расшаркались, вот еще и еще…

К. больше не отставал, держался буквально за плечом. Хорошо знал: в здешних стенах много тайных ходов в подвалы и секретные нумера, некоторые и от кладки не отличишь, пока не разверзнутся. Скользнет туда человек — и мигом затеряется в ветвистых лестничных потемках, среди крыс и картежников, развратников и слепцов, полуголых портняжек, перешивающих краденые наряды, и сумасшедших гадателей, шепчущихся с Сатаной. Но совсем тайная часть Хитровки графа явно не интересовала. Довольно быстро К. догадался, куда он идет.