Чудо, тайна и авторитет

— Даже если бы я вчера всех обслужила, кто хотел улучить вечерок, на такого бы не хватило, — сказала наконец Полинка, уняла дрожь в руках и резко подняла сверкнувшие глаза. — И если бы с прочими поехала в Покровский, куда нас господа зазывали, колядовать да в снегу проказничать, — нет. Говори, откуда взяла?

— Так яблоки-то в погребке остались, не помнишь? — все будто пропустив, спросила в свою очередь мать. Подошла. Голова опять мелко, механически задергалась. — Пока ты в тулупе, сходи, проверь. С яблоками-то обязательно понравится Илюше, а?

Она странно произнесла имя: с опаской, понизив голос, точно упомянула Нечистого или какого преступника. А ну как начнет озираться — никто ли не подслушивает? Но вскоре стало ясно: если это и страх, то другой — горький, бесхитростный, перехватывающий горло не ей одной. Имя, будто проклятье, стерло с лица Полинки последнее рождественское умиротворение и краску.

— Илюше… — то ли болезненный выдох, то ли стон; девушка в один шаг оказалась вплотную, ухватила мать за плечи. — Что? — Тряхнула. — Что? — Сильнее. — Опять?..

— Рот-то у тебя припух, — немедля отозвалась та, протянула более чистую руку, взяла дочь за подбородок. — С Петькой своим лизалась? Ему на каторгу дорога, а ты…

Отвлекала. И отвлекла.

— А ну хватит это! — отрезала Полинка, вывернулась, точно непослушный котенок, и возмущенно выпалила: — Он только книжки для меня ворует врачебные, и все! А так лошадей господских смирит, сама же знаешь!

— Подарил тебе хоть что-то этот твой цыганчик? — Мать осклабилась, но скорее жалостливо; тут же вздохнула, с чувством махнув рукой. — Дурашка моя, дурашка…

— Рукавички меховые, беличьи! — Полинка полезла было в карман тулупчика, но спохватилась, опять взяла мать за плечи и заглянула в глаза. — Так, хватит. Ты мне…

— Перешитые из барской какой муфты, из театра намедни стащенной! — Последнее слово звякнуло сильнее упавшей монеты, но больше Полинка не дала себя отвлечь.

— Где Илюша, спрашиваю? — Лицо ее из белого становилось серым. — Так что же… — Она запнулась, распахнула глаза. — Что, поэтому заперта дверь? Мне поэтому нельзя…

Мать сбросила с плеч ее руки, отвела глаза. Взяла гуся, в который раз прижала к себе и принялась мерно укачивать, наглаживая по пупырчатой спинке.

— Чем бы натереть его, как думаешь? Душицей бы, у меня подсушена. И соли сходишь попросишь у этой своей Соньки, она же с барышником живет…

— Мама, что там Илюша?! — Полинка не закричала — завизжала. Попятилась, споткнулась, оперлась тяжело на край стола. — Ты скажи мне: опять? Опять изверг здесь? С ним, в нашей комнате?..

Она выплевывала слова, давилась, а пальцы лихорадочно шарили по засаленной столешнице. К. читал в глазах то, что за годы службы научился распознавать с лёту; то, что с солнечным этим созданием никак не вязалось и страшило донельзя: желание сжать в ладони что-то острое, пойти и вонзить во что-то горячее, мягкое, живое. Оно разливалось уже по всей позе, точно девушку исподволь охватывало невидимое пламя — и огонек в кармане К. тоже его чувствовал, отзывался беспокойным жаром. Но стол был пуст. Рука Полинки бессильно замерла.

— Отвечай, — прошептала она. Мать молчала, баюкая гуся. — Матушка!

— Полиночка, — залепетала та наконец с видимой дрожью. — Ну что ты? Он не так же часто ходит, с Рождеством вот нас поздравил, оставил…

— Он здесь! — повторила девушка, кивнув сама себе и еще отступив. Теперь стол разделял их с матерью, точно темная траншея. — Здесь, господи… — Она сжала кулаки. — Ты поэтому утром попросила меня волосы Илюше вымыть, расчесать? Рубашка-то на нем свежая… — Губы искривились в новой, злой улыбке. — Выходная, да? Или, скажем, приемная? Или правильнее, как про меня и моих господ, то есть…

— Полиночка, спустись в погреб, — оборвала мать все так же елейно, заискивающе, опять словно пропустив все мимо ушей. Полезла в карман нетвердой рукой, выловила кольцо с ключами, сняла самый маленький и быстро отправила через стол, как кость бешеной собаке, в надежде, что не кинется. — Принеси моченых яблок… или хоть каких… точно были…

Девушка молчала: смотрела не на тот ключ, что ей бросили, а на другой, на кольце.

— Один. Значит, заперлись, — сплюнула она, и глаза заблестели сильнее. — Мама… — Похоже, она не могла найти слов. Сама почувствовала, что горят уши, растерла левое пальцами, смяла, как кусок тряпья. — Мама! — Но только это и вырвалось.

— Нравится ему с ним разговаривать, — прошептала женщина. Кольцо убрала в карман, но продолжала там нервно шарить. — Нравится, пойми. Одинокий он, говорит, очень, ты сама слышала. Может, сыночка хотел; может…

— Сыночка. — Девушка несколько раз моргнула, пытаясь согнать слезы. — Разговаривать… — Она медленно пошла вдоль стола вперед. Ее начало пошатывать.