Чудо, тайна и авторитет

К. кивнул и опустил взгляд на стол. Ему вспомнился в эту минуту бестактнейший реверанс супруги полицмейстера на летнем балу: «Такой народ, много намешано грязных кровей, а вы — истинная, восхитительная мать — свято несете крест…» Графиня тогда жалко улыбнулась, а пальцы ее стиснули веер, расшитый красными птицами. К. и R. в разговоре не участвовали, но оба услышали, и К. не сомневался: R. стало даже более гадко, чем ему. К. также помнил: именно тогда R. не выдержал, в первый и последний раз решился сам подойти к бедному D., увидев его по другую сторону, за плечом матери, и поняв, что он тоже все слышал. Юноша не дал ему и рта раскрыть: побледнел, развернулся и опрометью выбежал на улицу, да так и не вернулся. R. отводил глаза и пил весь вечер, но почти никто ничего не понял.

Понявшие же смолчали — впрочем, они ведь молчали и прежде, и позже; К. понимал почему. После своего унижения R. ушел на службу, а потом без колебания отправился в Балканскую кампанию, возможно думая, что благое дело зарубцует его раны. Благодаря изумительному дару сходиться с людьми и воодушевлять их карьера его пошла вверх головокружительно; он отличился не в одном бою и вернулся героем — а осиный фельетон к тому времени поистерся в общественной памяти. Наверняка завистники его вспоминали, но выглядело все уже блекло и неубедительно, неким заказным домыслом. R. оказался слишком высоко; руку ему жали слишком большие люди. Для давних врагов, таких как граф, он был даже не драконом — скорее мистическим, пугающим фениксом. Что же касается К… он себе поклялся: заговорит кто-то — заглушить голос. Таков будет его долг, служебный и моральный. Он решил это наутро после бала, когда увидел R. в кабинете — прижавшегося лбом к окну и ушедшего в тяжелые раздумья. В ту минуту правда и стала бесповоротной: блестящий человек этот все еще несчастен, так же как выросший мальчик. Если прежде К. малодушно убеждал собственную совесть в обратном, то тогда — ужаснулся. Оглушительная забота о подчиненных, ненастный взгляд, молчаливость… Да и не может счастливое существо столько себя отдавать работе и лишь ей, даже любимейшей из работ. (Это он, конечно, судил лишь по себе.)

— Вы делали-с когда-нибудь это? — Тихий голос призрака мгновенно вырвал его из дурного воспоминания.

По столу шкрябнуло: нож пододвинули поближе.

— Что? — недоуменно спросил К., поднимая глаза, но призрак опять кивнул на клинок.

— Вы знаете-с, каково это? — Указательный палец стукнул по металлу. — Такие вот развлеченьица или, скорее, микстурки-с? — Стукнул снова, ногтем, звонче. — Когда ножичком — чик. Когда вот так чик — и вроде в голове прояснилось, вроде все страшное ушло, кровоцвета испугалось? — Ногти выбивали уже дробь по клинку, он отзывался мелодичным дребезгом, как живой, и мерцал. — Знаете-с, а?! Делали-с?!

Он опять говорил очень быстро и пугающе возбужденно; в просветлевшем взгляде бесновался голодный блеск. Глаза не отрывались от К.; призрак еще и склонялся все ближе, и на лице чувствовалось уже теплое — почти живое, совсем не то, что у старика! — сбивчивое дыхание. К. хотел опять немного отстраниться, но свободной рукой призрак тут же схватил его запястья, пригвоздил к столу, как делал первый, — вот только еще больнее,

до хруста.

— Не сметь! — отчеканил он под грозный лязг своих цепей. — Отвечайте!

К. дернулся, но хватка не ослабла. Одной своей короткопалой, рыхлой лапкой призрак накрепко держал обе его ладони, а вторая покойно лежала на ноже. Хищная поза, недвижный взгляд, расползающееся с каждой секундой свечение — все это вовсе не казалось комичным из-за оплывшей фигуры призрака; являло собой картину неописуемого, бредового, но устрашающего безумия. Если прежде существо это действительно было живым, если в такой манере вело допросы, преступники, вероятно, не сражались с ним долго: сдавались, каялись, начинали умолять.

— Отпустите меня! — выдохнул К., почувствовав, что губы одеревенели.

— Отвечайте! — повторно велел дух, помедлил и добавил, вернув в голос ужасные медовые нотки: — Это ведь вы виноваты-с в том числе. Вы виноваты-с, что две правдочки у него взяли, да и разошлись, взяли, да и разошлись, и он ножичком, ножичком, чик…

— НЕТ! — выпалил К., просто чтобы оборвать его, потому что все эти уменьшительные слова и сюсюкающие звуки скапливались в горле, словно рвота. — Нет, нет, конечно нет, я ничего такого никогда не делал, я же нормальный, я…

Он осекся: пальцы опять хрустнули, а дух вдруг засмеялся. Смех его К. услышал впервые; прежде были лишь улыбочки и ужимки. Мелкое веселое повизгивание, сопровождаемое будто бы захлебыванием и стенанием, напрочь лишило его дара речи. Звучало оно тоже вовсе не смешно, скорее леденило все, что еще не заледенело. И резало без ножа.

— Вы говорите о нормальности! — пропел дух, качая головой. — О нормальности? Вы? Да как вообще вы судите вот так, с таким гонором?! — Он прищурился. — Вы доктор, что ли? Ничего такого о вас не знавал, извольте-с предъявить документ, ну же!