Чудодей

Наверху, в своей мансарде, сидела ученица по домоводству Людмила. Она перечитала все письма из дому да заодно все письма от своих подруг. Ее томила тоска, и она закрыла окно, закрылась от навевающего грусть тихого шелеста дождя и взялась за перо.

Людмила попала в хозяйство Клунтшей по объявлению: «Требуется ученица по домоводству в безупречно националистическую булочную-пекарню и кафе. Гарантируется всестороннее обучение всем видам домоводства. Принята будет как член семьи. Постель иметь с собой!» Людмила, значит, обучалась домоводству у фрау Клунтш, а уважаемый отец Людмилы, почтовый чиновник истинно немецких убеждений, ежемесячно платил пятьдесят марок за ее всестороннее обучение. Так, например, фрау Клунтш наставляла ее, что мушки следует наклеивать на те места на лице, к которым хочешь привлечь внимание мужчины. Но, невзирая на мушки, мужчины не смотрели на Людмилу, и она наклеивала их все в большем числе. Несомненно, в неудаче ее попыток похорошеть виноваты были очки с толстыми стеклами. Господь бог вынул ее, к сожалению, не из ящика с надписью «Отдел соблазнительниц». Недавно она даже купила себе, по примеру хозяйки, лак для ногтей. Маленькой замшевой подушечкой она терла и полировала ногти и постепенно приобрела превосходные розово-красные коготки. И все же Людмила не сняла с хозяйки бремя ее забот. Ни один мужчина, ни один коммивояжер не заказывал лишней бутылки вина, когда Людмила присаживалась за его столик. Да и кто мог требовать от проезжих господ, чтобы они буравили своими влюбленными взглядами толстые стекла очков вместо женских глаз. Хозяин поэтому написал отцу Людмилы, националисту и почтовому чиновнику, что как это ни прискорбно, но он вынужден повысить плату за обучение его дочери на десять марок.

Жребий, вытянутый Людмилой, нельзя было назвать счастливым. Поэтому она искала у учеников немножко братского понимания. Когда появился Станислаус, Людмила прямо-таки дрожала от сочувствия и по-сестрински подробно расспрашивала его:

— Ты силой заставил пасторскую дочку любить себя?

— Нет, не силой, она и без того любила меня.

— Ты ее повалил, и она забеременела?

— Нет, у нас с ней ничего такого не было. Все это выдумки и обман.

Станислаус не знал, чего хочет от него Людмила.

Она расправила свой накрахмаленный передничек.

— Со мной ты ничего такого не добьешься. Меня тебе не удастся повалить.

— Да, да, — сказал Станислаус, — люди ведь все разные.

Так оно было на первых порах. Станислаус чувствовал себя в новой пекарне, как напуганная птица в чужом гнезде. Но вот он получил письмо от Марлен. Сладок звук-ты-ты… Станислаус писал, черкал и опять писал. То, что рвалось из-под его пера, в самом деле было песней или стихотворением. Сладок звук-ты-ты! Станислаус соскочил с постели, принялся кружить по каморке и вслух читать все, что он написал:

Дождь над крышею шумит.
Кто-то в комнате грустит.
И тоскует о руке,
Белой девичьей руке.

Незнакомая радость обуяла его. Писчая бумага кончилась, но была еще коричневая упаковочная бумага балдахина. Он и на ней стал царапать путаные сладостные строчки. Весь свет превратился вдруг в музыку и укладывался в рифмы. О чудо! В рифмы сочетались самые разные слова: даль — печаль, стена — слеза, вершины — георгины… Станислаус исписал почти половину балдахина и уснул радостный.

Хозяин на свой лад расценил нового ученика. Станислаус был для него чем-то вроде ротного писаря. Такой тип ученого тихони никогда не бывает хорошим солдатом. Он может сидеть в канцелярии и составлять разные списки, но до нормального человека ему далеко.

— Говорят, ты умеешь немножко ворожить и колдовать, правда это?

— Нет, хозяин.

— Наворожи мне, чтобы я в тире три раза подряд попал в десятку.

— Я не ворожей.

Хозяин вспылил.

— Погоди, я тебя научу ворожить!

Станислаус повернулся спиной и зашаркал своими шлепанцами так, что мучная пыль поднялась столбом.

— Ты мне наворожишь, чтобы я три раза попал в десятку, не то я тебя вздую так, что сесть не сможешь!

Станислаус не остановился, только и слышно было, что удаляющееся шарканье его шлепанцев.