Чудовище Франкенштейна

Продолжая хладнокровную болтовню, она привстала и принялась обнажать каждую часть моего тела, внимательно ее рассматривая. Словно швея с рулоном материи, она ощупывала резкие переходы между различными кусками кожи в тех местах, где конечности соединялись с туловищем. Лили обнаружила рыжие и черные, каштановые и белокурые волосы; один странно выглядящий безволосый лоскут, гладкий, как женская кожа. Ладонь сменил язык, и Лили попробовала на вкус каждый шрам, пересчитала все швы, скреплявшие меня воедино.

Я лежал безропотно, каждое прикосновение доставляло мне невероятное удовольствие и причиняло страшную боль. Если бы я только увидел проблеск доброты на ее лице, если бы только не этот голод… Лили раздела меня во всех смыслах, но сама оставалась одетой и защищенной, не желая открывать собственную душу.

Я распахнул ее одежду и увидел то, что прежде мог лишь пощупать: полные, налитые груди — резкий контраст с ее костлявой фигуркой. Неестественно вздувшийся живот напомнил о черве. Противный образ пронзил меня мощной, обессиливающей дрожью. Вновь прочитав мои мысли, Лили перегнулась и шепнула:

—  Онатоже здесь.

— Нет, молчи.

Ласковых слов не будет — ни правдивых, ни лживых. Я знал, чего она точно не скажет, и боялся того, что она могласказать. Поэтому я закрыл ее рот своим, прижал к себе и мысленно погладил нежное тело, которого никогда не касался прежде: когда Лили бежала вдоль таркенвилльских утесов, и потом, когда она, вся в пурпурных шелках, взяла меня за руку и провела в бальную залу. Тогда она казалась мне самой красивой женщиной на свете. Теперь Лили уже не та, зато она моя.

Тогда на балу она вскинула голову и открыла моему алчному взору свою прелестную шею. А сейчас склонилась надо мною и подставила ее моим губам. Я поцеловал шею Лили и почувствовал, что кожа у нее была шероховатой. Я ощутил вкус грязи и соли, услышал запах пота и — о чудо! — забытый аромат лаванды. Если закрыть глаза, Лили снова станет красавицей.

— Возьми меня, — шепнула она.

В нас встретились и соединились человеческое и нечеловеческое: не знаю, кто из нас в большей степени изменился.

Испытав удушье от знакомого смрада разложения, я открыл глаза. Словно каменный ангел у надгробия, Лили стояла на коленях, уставившись в одну точку где-то за мной. О чем она думала, что чувствовала? Из каждого угла вбирала она тьму. Обхватив свое тело руками, Лили крепко обняла темноту и вдохнула ее, точно дым.

— Она здесь, — шепнула Лили.

— Нет! — попытался я выкрикнуть, но получилось неразборчиво: не слово, а стон.

Потом Лили посмотрела на меня сверху вниз, будто с большой высоты, и засмеялась:

— Еще никогда не спала с трупом. Вот и довелось.

Все еще смеясь, она отодвинулась и быстро оделась.

Целую вечность пролежал я на камне, стараясь даже не дышать. Если бы я пошевелился, то наверняка убил бы ее…

Наконец я нашел перо, чернила, бумагу и записал все это, только бы не сойти с ума.

Несмотря на то что я описал свои мучения на бумаге и теперь, несколько часов спустя, пишу снова, насилие все еще равномерно пульсирует в моем горячем сердце, даже в самых тоненьких жилках. В насилии я обретал себя, становился собственным творцом. Кто я теперь — без костного хруста и кровавых рек?

Чудовище убило бы ее. И хотя на холодную голову я понимаю, что эта ее броня гордости — чистое безумие, в глубине души я знаю, что любой мужчина ушел бы на моем месте. Раньше, по крайней мере, я был одним из двух. Теперь же — ни тем ни другим.

5 января

Я не писал уже несколько дней.

Уже несколько дней не мыслил словами.

Много дней, прошитых лишь нитью молчания.

Если Дугалл Мак-Грегор и заметил, что мы не разговариваем друг с другом, он ничего не сказал, когда я разыскал его в Орфире и попросил отвезти нас с проклятых Оркнейских островов обратно в Джон о’Гроатс. Мак-Грегор заполнял тишину, вновь плетя небылицы о жизни на море. Высадились мы поздно, и он пригласил нас к себе переночевать, чтобы наутро двинуться к следующей цели.

— У бабули места побольше, — сказал он, — но за неделю, пока вас не было, ее не сгубили аж два раза, так что я не рискну снова отправить вас к ней.

Я молча кивнул, решив той же ночью сбежать, пока он и Лили будут спать. Молчание довело меня до предела, и я понимал, что должен избавиться от Лили, если не хочу лишиться рассудка. Если образ ее отца станет вновь упрекать меня, я прогоню его во тьму, заявив, что Мак-Грегор — славный малый: лучшего защитника для нее не сыскать.

Поужинав рыбной похлебкой, к которой Лили даже не притронулась (к слову, похлебка эта подсказала Мак-Грегору новую порцию баек о морских приключениях), я поднялся и сказал, что собираюсь прогуляться по пляжу. Лили опередила меня у двери, словно догадавшись о моих намерениях и решив, что я хочу бросить ее прямо сейчас.