Чудовище в плену красавицы

— Нет. Просто ты не знаешь того, с кем решила разделить ложе. Я никогда не рассказывал до конца, что произошло в тот вечер, когда моя жена умерла. Я никогда не объяснял, почему считаю себя монстром. Из-за шрамов? — Адам поднялся, заиграв мускулами. — Плевать я хотел на шрамы. И на потерю смазливой мордашки. К черту эту ерунду! Я стал монстром задолго до аварии, и последующие события лишь обнажили мою сущность. Уродливую. Себялюбивую. По крайней мере, теперь моя физиономия может служить предупреждением.

— Прекрати. Ты снова возвращаешься к фактам, о которых я не хочу слышать. Да, это трагедия. Но сейчас ты бежишь от действительности, которую не в состоянии принять. За годы затворничества ты успел забыть, каково жить при свете.

— Я прекрасно помню, каково жить при свете. Я бы украл его у тебя, Белль, правда. Выпил бы его до дна, и ты стала бы мрачной, как я.

— Может, тебе стоит мне поверить? Я знаю, чего хочу и как с этим справиться.

— Рассказать, какой из меня муж? — Адам покачал головой. — Я эгоист. Репутацию и свое личное счастье я ценю превыше всего. Моя жена была на последних сроках беременности, когда умерла. В тот вечер ей не хотелось посещать празднество. Она хотела остаться дома и отдохнуть. Но я сказал, что это даже не обсуждается. Что меня должна увидеть публика. Что мы обязаны там появиться парой, ведь нас ждала пресса. Я хотел, чтобы она появилась, сияя от счастья. Красавица-принцесса, носящая в себе будущее нации. Большинство изданий нас обожало, остальные преследовали. Популярность — палка о двух концах. О ней и о нас витали сплетни, которые я собирался развеять. И, несмотря на то, что она хотела посидеть дома, я настоял на выходе в свет.

— Адам… — Белль пыталась отдышаться, но боль, исходящая от него, наваливалась на нее и душила. Было трудно даже сидеть, не то что говорить. — Не вини себя. Ты же понятия не имел, что случится авария! Ты же не мог предугадать…

— Конечно, не мог. Но это уже не важно. Я не умею предсказывать будущее. Поэтому я обвинил фотографа, которому втемяшилось сделать снимок, и он сунул камеру прямо в лицо моей бедной жены. Он хотел вызвать очередную волну подлых комментариев о ее прошлом, о том, что до свадьбы у нее была вполне определенная репутация и я не могу быть уверен, что ребенок от меня. — Его лицо перекосило от злобы. — Разумеется, ребенок был мой. Я знал Нанту. Знал, какая она, и знал, что она мне верна. Но пресса решила сделать из нее карикатуру. Я в этом не виноват. Но я не могу себя простить за то, что насильно выставил ее на всеобщее обозрение, и при таких обстоятельствах. Я не послушал ее, когда она жаловалась на усталость. Я не ценил ее должным образом. Я любил покрасоваться. Любил выглядеть частью этого блестящего мира. Почему, думаешь, я отгородился от него после смерти Ианты?

Белль почувствовала, как будто ее ранили в грудь, и парчовое покрывало уже пропиталось кровью. Понятно, что Адам закрылся от мира. Он винил себя в том, что любил выходить в свет, наслаждаясь своим статусом. В конце концов, это его и предало. Неудивительно, что он выбрал затворничество. Отрезал себя от народа, от женщин, даже от слуг — которых, судя по всему, любил. Он закрылся от всего, кроме своей боли. И его покои стали мавзолеем — в честь его собственного провала.

Памятник его горю и мукам. Но не ей его судить. Ее собственная жизнь казалась монументом боли после материнского предательства, монументом страха вновь оказаться отвергнутой. Но себя она никогда не винила. Белль понимала, что корнем зла была ее мать, в которой четырехлетняя девочка не смогла найти любовь.

Адам же утопал в муках совести. Это было не просто горе, боль утраты. Он поселил боль в себе, решив наказать себя до конца жизни.

И этим он измучит их обоих. Белль вспомнила его слова, когда они приземлялись в Санта-Милагро. О том, что в глубине души он не хочет расставаться со своей болью и мраком.

Уготовив самому себе вечные муки, Адам сыграл роль судьи, присяжных и палача в одном лице. Как бы ей хотелось избавить его от этого!

Но она не могла. Она прекрасно осознавала, сидя перед ним с распахнутой душой и телом, что не избавит его от мук, если он сам этого не захочет. А жить в этих стенах… с постоянными разногласиями… будет равноценно медленной смерти. Разумеется, не в буквальном смысле. Несмотря на то, что о нем говорили в свете и что он сам о себе говорил, Адам не был чудовищем. Но что касалось эмоций…

Как жить с мужчиной, намеренно отвергающим любовь, которую она закопала глубоко-глубоко в своем сердце?

Покидать Адама ей не хотелось. Она бы осталась с ним навсегда, и пусть это кончится саморазрушением, но, падая вниз, она будет окружена сиянием блаженства. Во всяком случае, о такой страсти ей прежде приходилось лишь мечтать.

Белль положила руку ему на плечо.