Чудовище в плену красавицы

— Может, ты и права. — Его голос был таким же невыразительным, как и лицо. Он наклонился и зажег лампу, от яркого бокового света его шрамы проступили сильнее, подчеркнув выступы и впадины изуродованной кожи. Как будто через нее проступила вся его внутренняя боль и тьма. — Может, я выберу отпустить тебя. Но это мое право, понимаешь? Мое желание. Я такой, какой есть, и больше мне нечего предложить. Последние недели мы веселились — если это слово подходит такому, как я. Я искренне наслаждался твоим прекрасным телом, но это не любовь. Любовь у меня была, — выдавил он. — Теперь она мертва. Если ты хочешь любви, тебе нужно уйти. Это еще хорошо, что я тебя прогоняю, а не забалтываю словесами, которые ты хочешь услышать. Я могу держать тебя здесь, пользуясь твоим телом, как мне заблагорассудится, но это не принесет тебе счастья. Отправляя тебя домой, я делаю милость. На твоем месте я бы предпочел достойный уход.

Проникая в самую душу, его слова заполняли ее грудную клетку и не давали дышать. И все-таки, уголком сознания, Белль поняла, что он лжет — после слов о милости. Будь Адам вполовину так жесток, каким теперь притворяется, он бы не оказал ей никакой милости. Если бы дело было в сексе, он бы не отпустил ее. Ему ничего не стоило содержать ее. Он врал именно затем, чтобы она уехала.

Как больно слышать, что он не считал их отношения любовью. Для него они были мелкими, малозначимыми, тогда как для Белль они оказались новым огромным миром. О существовании которого она и не подозревала.

— Ты правда хочешь, чтобы я ушла?

Помедлив, Адам кивнул:

— Так будет лучше.

— А ты, значит, останешься здесь зализывать раны? Будешь вскрывать их раз за разом, не позволяя себя лечить, потому что тебя устраивает жить в страдании и ты боишься испытать новую боль?

Он так быстро вскочил с постели, что она даже не успела отреагировать. Она вжалась в стену, и вдруг ладонь Адама мягко накрыла ее горло.

— Это не значит, что я больше не испытываю боли. Меня трудно ранить глубоко. Если ты не уедешь, то обречешь себя на вечное страдание. Сейчас дверь открыта, Белль, потом — вряд ли. На твоем месте я бы уносил ноги. Возвращайся к Тони. Возвращайся на побережье, к своему отцу. Все-таки он болен, и будет лучше, если ты проведешь с ним его последние дни.

Его слова разили наповал. Но они для того и предназначались. Ранить, уколоть поострее.

И поскольку Адам знал ее как никто другой, они точно попадали в цель.

Она медленно кивнула, и, опустив руку, Адам с каменным лицом отошел на шаг.

— Тогда я ухожу.

Она шагала в ритм своего сердца, каждый стук которого причинял ей страдание. Как будто весь этот орган превратился в кусок разбитого стекла.

Белль не хотела никуда уходить. Она хотела остаться. Она хотела развернуться и помчаться к нему, упасть к его ногам и умолять, чтобы он позволил ей остаться. Чтобы она приняла хотя бы крохи его теплых чувств.

Но она не могла. Не из-за гордости, которой, если честно, уже не находилось места. А ради того, чтобы Адам понял: между ними вспыхнули настоящие чувства, и последние недели бесповоротно его изменили. Она должна уйти, чтобы проучить его. Вдруг он будет по ней убиваться? Нельзя лишать его такой возможности.

Но воплотить свое решение в жизнь оказалось нелегко. Каждый шаг был через силу, каждый вдох исцарапывал горло.

Белль достигла конца коридора и ринулась в свою комнату, не заботясь о том, что прислуга может увидеть ее в расстроенных чувствах. Зайдя в спальню, она огляделась: все вещи в этой комнате были одолжены, и принадлежали они совсем другой жизни. Своего у нее здесь не было. Ни одежды, ни роскошной кровати, ни мрачного принца, который изменил ее навсегда.

Она должна собираться. Вызывать такси до аэропорта. И хорошо бы попросить Афину принести чашку чаю, и пусть Афина скажет, что все образуется.

Но ничего этого она не сделала. Белль глубоко вздохнула, нырнула в постель лицом вниз и заплакала, словно у нее разорвалось сердце.

Потому что так оно и было.

— Она уехала. Надеюсь, ты счастлив.

Адам поворочался в кровати, сощурив глаза от света, наполнившего комнату. Сначала он решил, что грезит наяву, потому что в центре спальни стоял Фос, неодобрительно на него глядя.

— Кто уехал?

— Белль, — ответил он. — Но ты, видимо, этого и добивался.

Советник никогда не появлялся в крыле Адама. Заходить туда было запрещено всему персоналу. Это было его личное пространство. Где Адам хранил свою боль, пока прошлой ночью не впустил туда девушку.

Слава богу, все закончилось! Она уехала. Именно этого он и хотел. Сейчас он должен ликовать. Но почему-то на сердце у него лежал камень.

— Верно, — пробурчал Адам. — Я отправил ее домой. Пришло время.

— Она волновалась о тебе.

— Это означает лишь то, что у нее повредился рассудок.

— Мой, значит, тоже, — заметил Фос. — По какой-то неведомой причине я тоже о тебе волнуюсь. И мне не все равно, утонешь ли ты под грузом собственного горя. С Белль у тебя появилась возможность наладить жизнь. Не понимаю, почему ты не уцепился за нее обеими руками? Очень немногие приходят сюда и самоотверженно пытаются тебя понять.