Чудовы луга

Полог снова завернулся. Ласточка подняла голову. Разводы сырости на плотной ткани окаймлены известковым налетом. Меж незашнурованных краев сочился серый свет. Солнце с утра не показывалось. Холодно.

Несчастье…

«…преследует нас. Я говорил младшему Дорхану, чтобы он не пытался совершить это, но Шиммель, проклятая кобыла лорда Дарге, превратилась в идола для его людей.

Такая же безумная, как и старый лорд Верети. Обезумевшая еще больше от голода и страха».

Ласточка смотрела на качающийся полог. За ним медленно текла узкая и грязная деревянная тропа, настеленная людьми поверх бездны. Бездна под настилом слоилась, веками наращивая плоть, будто годовые кольца. Под шкурой сплавины, стиснутые пластами ила и перепревшего мха, лежали старые и новые кости, и нетленные тела, бурые и черные, и цвета глины — люди, кони, собаки, звери лесные, и даже птицы. И те, кто лежал глубже всех, некогда видел, как уходил на Полночь гигантский ледник, волоча камни, величиной с гору.

Где-то далеко, в коконе зеленого света, в облаке испарений, бурлили горячие ключи, оберегая от морозов пятачок кислой земли. Там слепо, кругами, от кочки к кочке бродила неумирающая, дряхлая весна. Там малыши на утиных лапах с благоговением столпились над сброшенной шкурой огромной змеи.

А сама змея, в новой глянцевой коже, спала на дне теплого ручья.

В торфяных кавернах под коркою льда спали, свернувшись, гады, большие и малые, ядовитые и нет, в шипах и чешуе, или гладкие, как галька, с ножками, слабыми и тонкими, или с когтистыми лапами, или и вовсе без лап.

Ниже, в подземных пузырях, полных синеватого свечения, кружили огни и неясные тени, и странный тоскливый гул шел оттуда, словно нескончаемый стон.

Еще ниже, в озерах черной воды, плавали белесые твари, без глаз и без рта, и там царило безмолвие.

А еще ниже, в самой немыслимой глубине, текла река крови.

«Эти головорезы заставили мальчишку сесть на безумную лошадь, двое суток простоявшую в запертом сарае, и теперь он лежит в моей комнате с разбитой головой. Голод и жажда не отняли у бестии сил, напротив, добавили неистовства. Дарге Дорхан убивает своих сыновей, даже лежа в могиле.

Говорят, что лошадь вырвалась, пронеслась по пустой деревне и бросилась прямо в болото».

Позади лордского возка и впереди покойницких телег, в ряду уставших всадников, ехал человек на сивой лошади. И те, кто ехал в одиночку, молчали угрюмо, думали о своем и стискивали кулаки. Те же, кто ехал попарно, не искали друг для друга добрых слов, а говорили слова злые и обидные, то и дело хватались за рукояти мечей. Ссоры вспыхивали тут и там, и только узость настила и неуклонное движение вперед не позволяли людям начать сводить счеты.

«Я пишу лорду Раделю письмо с известием о том, что больше некому оградить эти земли от набегов с севера.

Люди лорда, устрашившись собственного поступка, гуляют и пьют на крепостном дворе. Их крики доносятся даже сюда.

Проклятое место. Проклятая земля».

В голове процессии ехала телега с клеткой, на которую Ласточка не хотела бы смотреть. Чтобы не смотреть, она спряталась под полог, к мертвецам. Но полог не спас, и мертвецы не защитили — она видела поникшую фигуру сквозь белое от инея железо, распахнутый крест рук, оледенелые волосы и черный знак на лбу.

Она не хотела смотреть настолько, что вереница всадников и телег выцвела, окуталась золотым свечением и превратилась в ожерелье огней, ползущих по лугам, серебристо-седым и волнующимся, как овсяное поле. Среди сияния и волн Ласточка ясно видела только троих — себя, Кая и Шиммеля на сивой кобыле.

Господь не посылает нам ничего такого, что мы не могли бы выдержать.

Сколько раз я говорила это безнадежно больным. Ведь дело всякого — заботиться о своей душе, а не о чужой. Я и забочусь — я лечу, а не убиваю. Я не воин, не палач. Не в моем праве распоряжаться чужой душой.

Я вправе только наблюдать — справится эта душа или нет.

Наблюдала же раньше, и не однажды, точно отмеряя капли в бокал — раз, два, три, четыре… утишить боль, усыпить, а если не действует — терпи.

Терпи!

Ничего такого, что выдержать невозможно…