Чудские копи

Сколько он тешился с Кией, позабывши все на свете, не ведомо, ибо ничего иного не чуял, как только ее ласки, не зрел ничего иного, кроме красы манящей, да еще слова нежные слушал. В сиянии светоча нельзя было ни дня у ночи отнять, ни ночи у дня; сплелись они, словно тугой ушкуйский канат, на коем ушкуи с добычей ведут, не стало у времени ни конца, ни начала.

И совсем бы потерял голову, да однажды очнулся да вспомнил о ватаге своей, на произвол судьбы оставленной.

– Пора мне, – сказал. – Ушкуйники, верно, с ног сбились, ищут.

– Теперь ты не воевода, а муж мне, – отвечает чудинка. – А по нашему обычаю станешь в моей землянке жить. И выходить на свет можно тебе лишь раз в году, чтоб на солнце позреть.

– Мне чужие обычаи исполнять не пристало, – заявил он. – У нас свои сущи!

Кия норовистой оказалась, космы свои с лица откинула и говорит:

– Коль пришли в нашу землю, то теперь след вам держаться наших!

А Опрята слегка образумился, ибо притомился от любовных утех, а томление, оно от многих самых изощренных чар помогает.

– Не потребны нам ваши! – говорит. – У нас муж всему голова, а жене должно быть под мужем. Ежели не пожелаешь повиноваться, то встану сейчас и уйду. Ватага меня ждет! Нам след далее пробираться, в глубь ваших владений.

Тут она печальной сделалась:

– Давно мы слышим, как вы идете, от самых Рапейских гор молва летит и слава бежит. Пламень несете в Тартар, могилы наших предков жжете и разрываете, народы разоряете и грабите. И нет вашей огненной силе удержу. В прежние времена мы супротив ушкуйников бури слали, ветра и молнии. А ежели не страшились они грозы, то чародейством своим управлялись, напускали сон крепкий да в чудских копях замуровывали. Но ныне пришло вас великое число, да не мечами и булавами путь себе расчищаете, а огнем неумолимым. И тщетны стали наши потуги, ибо вы золотом искушенные, и ныне под его крепкими чарами. Ослепли вы от сего блеска и солнца не зрите. Вот и вздумали мы снять с вас черное заклятие, дабы очи ваши просветлились. Замыслили разочаровать вас добром и любовью, но зрю, не выстоять нам супротив ваших обычаев, нравов и заклятья, над вашими головами довлеющего. В заветных преданиях чудского народа сказано: придут в Тартар люди белой березы, принесут с собою огонь, отнимут светочи, а самих в недра земные запечатают. Но не добра прибудет от сего их деяния на земле и не благоденствия – зла и печали. Ибо когда ослепленные люди золотом и самоцветами не жилища освещают, а богатство свое прибавляют, быть горю лютому. Коль непосильно мне снять с тебя заклятье, витязь, ступай себе. Я же твоему обычаю не повинюсь.

Опрята ее послушал, в доспехи обрядился и уж в самом деле уйти хотел, но застонало сердце, не хотелось расставаться с чудинкой, да и нрав ушкуйский взыграл – не бывало еще так, чтобы на добычу свою лишь позрел, подивился и ушел ни с чем.

– Негоже воеводе без добычи возвращаться. Не по обычаю! Коль назвалась женою моей, быть по сему!

Сорвал он с ложа пополому шелковую, завернул чудинку, дабы скрыть ее наготу, прихватил малый сундук с приданым и вышел из подземного, потаенного жилища на свет божий.

А там утренняя заря занималась, только неведомо, которая по счету, как Опрята под землю канул. Кия не противилась, но тело ее жаркое словно ледяной коркой покрылось и теперь не греет его грудь, а напротив, студит. Не ведал он еще того, что чудинки, как их светочи, излучают жар, когда камень-самоцвет в них, как в зеркале, свет свой отразит. Ежели нечему отражаться, то холодны делаются, ровно золотое зеркало. Не знал он, что от их природы и пошел по земле обычай – сочетать воедино золото и самоцвет, будь то перстень, завеска малая либо брошь великая.

Принес ее на стан, а ватага даже и не хватилась, что воеводы нет, только еще просыпалась и глаза драла. Оказывается, всего-то на два часа отлучился, не более, да ведь чудилось, неделю у чудинки на ложе провел!

– Это добыча моя, – объявил ватаге. – А имя ей – Кия. Будет теперь со мной в одном ушкуе, в одной юрте и всюду.

Поручники и ватажники смолчали, однако Феофил воспротивился.

– Не пристало тебе возле себя поганую чародейку держать, – заявил. – Либо по нашему обычаю окрещу туземку, имя иное дам и окручу вас, либо след прогнать ее вон.

Опрята пренебрег бы словами инока, да глядит, ушкуйники на него косятся, поскольку даже воеводе претило наложниц содержать в ватаге, считалось, они распри приносят, болезни и неудачу. Если брали женщин, как добычу, то везли их вместе с иным добром, в обозе, под надзором старых ватажников. Однако в походах дальних холостым воеводам и поручникам дозволялось жениться на инородках, но непременно венчаться по христианскому обычаю.

Вот он и сказал Кие, мол, коль ты добыча моя, то волен я сделать с тобой все, что захочу. А хочу я прежде окрестить тебя, а потом и обвенчаться. По твоему обычаю мы сочетались браком, настал черед и по моему сочетаться.

– Добро, – отвечает она. – Испытай, волен ты надо мною или нет.