Чугунные крылья

– А чтобы мальчик их пришёл – Никита, хочешь?

Короткий и звонкий возглас – однозначное «да».

– Он тебе запомнился?

Двухтактный звук: сначала задумчиво, затем – слабое утверждение. В целом это значило: «Чуть-чуть запомнился».

– А то может лучше бабу Зину?

Последовало такое долгое недовольное мычание, которое бы понял любой непосвящённый.

Таким образом, решение было принято.

В дверь квартиры Марковых позвонили.

– Здравствуй, Свет! Я хотела сказать, что… – прозвучал вздох, – у Машеньки моей день рождения завтра.

– Чудесно!

– Предлагаю всем вам вечером, часов в семь, посидеть у нас, чай попить со сладостями. А то скучновато нам…

– Ой, благодарю, Ир, очень я тронута. Я-то приду обязательно. Только вот Саша не сможет – он рейс взял далёкий. У Алёны возраст сложный начался, много своих заморочек, не знаю. А Никита… скорее всего придёт!

– Ну хорошо, дай-то Бог! Договорились, значит! В семь!

По поводу Никиты Ирина Юрьевна решила действовать на опережение – чтобы он вдруг не начал за столом сам по себе толкать свои идеи или что-то неожиданное делать, что на Маше может плохо сказаться – самой начать его расспрашивать об этих идеях, откуда он их взял и прочее.

Когда же о приглашении узнал Никита, у него снова подкосились ноги, и стало прерывистым дыхание. Он не смог уже сдерживать эмоции.

– Как? Неужели? Как такое возможно? – произносил он встревоженным и радостным шёпотом, оседая в кресло.

– Ты так взволнован?

– Да, мам, взволнован.

– Я давно уже заметила, ты весь переменился после того, как однажды побывал у них. Это не из-за девочки той, Маши?

– Да, именно! Она же ещё и не говорит, а меня из-за этого к ней и тянет.

– Я давно уже заметила, Никитушка, что тебя тянет к тем, кому плохо в чём-то. С детства замечала, какой ты сострадательный у меня мальчик.

Парень на это только повздыхал.

3. Визит номер два и его последствия

Настало семь вечера, и Никита вступил в священное место, хотя сам он не использовал таких понятий. Место, где началось и должно продолжиться его преображение.

Ирина Юрьевна выглядела цветущей, неожиданно помолодевшей, особенно выделилась голубизна её небольших, обычно прищуренных глаз, широкое лицо покрылось румянцем, совсем молодо распушились русые волосы. И на Никиту она смотрела неожиданно приветливо.

Но при этом не она была виновницей торжества, а её дочка Маша. А Маше становиться ещё красивее просто некуда. В сравнении с обычным выражением ослепительного лица разве только слегка заметная улыбка разглядывалась. И Никита разглядел и обомлел до конца.

Началось всё с торжественного момента поздравления Маши, мама Никиты, помимо прочего, пожелала выздоравливать.

– Полностью присоединяюсь! – добавил Никита. Алёна ограничилось кивком.

Девушку поцеловали сначала её мама, затем Светлана Михайловна.

На столе стояла запечённая картошка, салаты, тонко нарезанные рыба и колбаса, селёдка под шубой, домашняя выпечка. Сладостей на столе действительно хватало: и разноцветный зефир, и пастила, и дольки в сахаре, и вафельный торт, несчётное множество сортов конфет.

А вот что на столе отсутствовало – это какой-либо намёк на алкоголь. Хозяйка считала его жидкой формой абсолютного зла. Мало того, что дочь болела, так ещё и из-за него она лишилась мужа.

Маша смотрела в одну точку какого-то иного пространства. Никита же тоже лишь изредка на неё посматривал. Ирину Юрьевну практически невозможно стало воспринимать как Машину мать, если только старшей сестрой.

– Ну, как Маше наш приход? Выразит какую-нибудь реакцию? – подал вдруг голос парень.

– Ну а сам-то ты, Никит, что скажешь? – перевела всё внимание на него Ирина Юрьевна.

– Да не знаю, я тут, оказывается, за этим столом единственный мужчина.

Матери рассмеялись. По-настоящему весело – Светлана Михайловна, а Ирина Юрьевна чуть более заинтригованно и настороженно.

Нужный Ирине Юрьевне разговор начался, когда дошли до чая.

– Интересно бы, Никит, узнать побольше о твоих… идеях политических, которых ты придерживаешься, – во время первого бокала чая объявила она.

– А-а… Ну да. Идеи мировой анархии, единства людей на Земле без государственной власти и власти капитала, безо всякого насилия и принуждения. Идеи не совсем мои, ну, в том смысле, что они мне по душе пришлись – да, мои. А так они ещё в позапрошлом столетии активно провозглашались. Я их воспринимал непосредственно от товарища своего, одноклассника, Кости Савина.

– Ну ладно, Никит, мы пока ещё к чаю только приступили, потом продолжим.

После первой чашки Ирина Юрьевна продолжила узнавать:

– Значит, Никит, государств не должно быть?

– В конечном итоге – да. Ещё Толстой говорил, что государство – это идол, а патриотизм – суетное чувство, ничего от него хорошего, одна только рознь между народами земли.

– И что же, Толстой для тебя высший авторитет? Великий, конечно, писатель, но некоторые мысли у него я нахожу спорными.

– Я тоже не скажу, что у него всё бесспорно, но это вот мне в душу запало.

– Извини, что это? Про патриотизм?