Чукотка

[Чукотский праздник поднятия байдар происходит весной, перед началом охоты на моржей, когда байдары спускают на воду. Праздник пыжика бывает осенью, когда забивают молодых оленей, меха которых идут на одежды. Праздники сопровождаются длительными религиозными церемониями, во время которых чукчи бросают на восход солнца мелко изрубленные кусочки сердца и печени оленя - приношения "келе".]

Ей и говорить не хочется на такую страшную тему.

Я делаю решительный выпад против "келе":

- Нет, Панай, у нас в "белых домах" "келе" нет, и мы это хорошо знаем. Мы никогда ему ничего не даем, и он нас никогда не обижает.

Не совсем доверяя, она все же ухватилась за мысль, что в "белых домах", может быть, действительно нет "келе". Найдя в этом для себя оправдание, она после длительных разговоров согласилась на стрижку ребят.

Повар Го Син-тай знал о предстоящей "операции" и с нетерпением ждал момента, когда он начнет стричь ребят. Еще переговоры с Панай были не закончены, а Го Син-тай уже стоял около двери, пощелкивая машинкой.

Мы собрали детей, и к ним вышла Панай.

- Дети! - сказала она. - Мы живем в гостях у таньгов. Обычай у них отрезать волосы совсем. "Келе" в этой ихней яранге нет. Видите, и я сбросила керкер*, хожу в матерчатой одежде. У них такой закон. Вот сейчас вам будут отрезать волосы.

[Керкер - меховой комбинезон.]

"Что она, с ума спятила за дни, которые прожила у таньгов?" - подумал Таграй, искоса поглядывая на старуху.

Но дети так и остаются детьми: с любопытством один за другим подставляют они свои головы под машинку.

Быстро стрижет Го Син-тай, напевая веселую китайскую песенку. И когда очередь дошла до последнего - Таграя, он крикнул:

- Мальчика, ходи сюда!

Таграй встал и молча направился к выходу.

Го Син-тай сорвался с места, догнал его.

- Чиво твоя не хоче?

Вырываясь из рук повара, Таграй кричал, схватившись за голову:

- Не буду, не буду!

- Торопливо подошла к ним Панай. Она боялась оставить неостриженным его одного.

- Таграй, отрежь волосы, - говорила она. - Всем - так всем.

Но, несмотря на просьбу Панай, Таграй так и не согласился стричься. Он ходил угрюмый, замкнулся в себе и исподлобья посматривал на учителей и на Панай. Я даже опасался, как бы Таграй не покинул школу. Он перестал разговаривать со всеми. Стриженые школьники нередко шутили и смеялись над ним.

Подходит к нему стриженый карапуз и совершенно спокойно говорит:

- Таграй, давай друг друга за волосы таскать.

Посмотрит на него Таграй, отвернется и уйдет.

Однако Таграй недолго оставался верен себе. Однажды он пришел ко мне и молча сел рядом.

- Может быть, Таграй, что-нибудь хочешь спросить?

- Да, отрезать волосы!

- Хорошо. Давай, Таграй, я тебя сам остригу!

Я быстро остриг сто. Схватив прядь своих волос, он быстро выбежал из комнаты. Криком и шумом встретила его ватага школьников.

Весть об "изуверстве" таньгов вскоре облетела все побережье. Чукотский устный телеграф заработал вовсю. Первым сообщил об этой новости больничный сторож Чими. Бросив службу, Чими побежал в ближайшее стойбище.

Нельзя было поверить тому, что рассказывал Чими. Ведь в школе находится Панай! Что же она, спит все время там?

Весть о "порче" детей проникла далеко вглубь тундры. Об этом заговорили все - даже те, кто не имел в школе детей. Зашевелились шаманы. Теперь они не ручались за спокойную жизнь детей в "таньгиных ярангах".

Наутро прискакали на собаках взволнованные чукчи. Для меня это не явилось неожиданностью. Как только чукчи начали съезжаться, я вместе с Панай ушел к себе, распорядившись, чтобы все приезжие собирались в школьном зале.

Когда все собрались, мы с Панай вышли. Нас встретило холодное молчание.

Первым начал говорить я сам, стараясь повлиять и на родителей, и на Панай. Панай я удержал от выступления с тем расчетом, чтобы оно прозвучало заключительным аккордом. Но в то же время меня страшила мысль: что, если перепуганная таким серьезным событием Панай вдруг изменит свою позицию?..

Я спокойно объяснил чукчам-родителям, что мы ничего плохого не сделали, мы остригли детей не насильно, а предварительно по-хорошему договорились с Панай.

- Вот она здесь сидит. Все, что я говорю, я не выдумываю. Язык Панай все вам подтвердит.

Панай посматривала то на меня, то на приезжих, явно обеспокоенная. Она была уже не в нашем сером платье и не в той меховой кухлянке, которую мы сшили для нее. На ней был старый меховой комбинезон, в котором она прибыла на культбазу. Панай считала, что наши костюмы для столь серьезной беседы были ей не к лицу и что в нашей одежде к ее словам отнесутся с недоверием.

Она вытащила голую руку из комбинезона и, размахивая ею, начала свою речь.

Она подтвердила, что я сказал правду; потом сказала несколько слов в свое оправдание, а затем из оборонительного положения перешла в решительное наступление:

- Здесь, в белых домах, нет "келе"! Таньги ничего "келе" не дают, и он никогда их не обижал и не обижает! Таньги ничего о "келе" не знают, потому что у них нет его.

Панай говорила отрывисто, немного хрипло. Она делала короткие паузы, и тогда особенно заметна была абсолютная тишина, стоявшая в зале.