Чукотскіе разсказы

— О и табакъ! — сказалъ Кителькутъ. — Чисто сахаръ!..

Этимъ сравненіемъ, часто употребляемымъ на сѣверѣ, онъ хотѣлъ выразить, что его табакъ въ своемъ родѣ такъ же вкусенъ, какъ сахаръ. Отъ своихъ русскихъ друзей старикъ научился показывать товаръ лицомъ.

Яякъ ничего не отвѣтилъ. Онъ съ мрачнымъ лицомъ разсматривалъ папушу, которую держалъ въ рукѣ. Какъ на грѣхъ, ему попалась чуть ли не самая дрянная во всей сумѣ, какая-то короткая, сиротливаго вида папушка, обдерганная и обкромсанная со всѣхъ сторонъ и неестественно раздутая посрединѣ. Корешки листьевъ были перевязаны ниткой, ссученной изъ оленьихъ жилъ, конечно, весьма недавняго происхожденія. Яякъ отвязалъ нитку и бросилъ въ сторону, потомъ развернулъ папушу. Раздутость объяснилась очень просто: въ середину папуши былъ затиснутъ пучекъ табачныхъ кореньевъ, почти совершенно негодныхъ для куренія. Яякъ вытащилъ коренья, положилъ ихъ на ладонь, пристально поглядѣлъ на нихъ, и вдругъ его нижняя челюсть затряслась.

— Еще скажутъ, что я самъ… — проговорилъ онъ, всхлипывая, какъ огромный ребенокъ. — Будутъ говорить на Чаунѣ, что листья я самъ выкурилъ, а коренья привезъ друзьямъ…

При видѣ этихъ слезъ даже Кителькутъ почувствовалъ смущеніе.

— Это не я! — счелъ нужнымъ оправдаться онъ. — Это русскіе сдѣлали… Мои руки не ломали папушъ.

Но Яякъ уже не плакалъ.

— Развѣ ты безъ глазъ? — гнѣвно спросилъ онъ.

— Я былъ пьянъ, — сказалъ старикъ почти кроткимъ тономъ.

Воспоминаніе о водкѣ окончательно вывело Яяка изъ себя. Онъ вдругъ швырнулъ табакъ на землю съ такой силой, что листья разлетѣлись во всѣ стороны.

— Не надо! — заревѣлъ онъ во все горло. — Бездѣльникъ! Отдай назадъ мои шкуры!

По обычаю, немедленно по пріѣздѣ, онъ сдалъ свои шкуры старику на храненіе, и теперь онѣ лежали въ мѣшкахъ въ общемъ хранилищѣ Кителькута сзади полога.

Старикъ въ свою очередь разсердился.

— Ты зачѣмъ швыряешь чужое добро, моховая морда[54]? — крикнулъ онъ, дѣлая шагъ по направленію къ противнику. — Вотъ схвачу за шею, да швырну съ утеса, мѣшокъ съ гнилымъ мясомъ!

Онъ стоялъ передъ Яякомъ, выпрямивъ свой станъ, еще сохранившій полную мужскую крѣпость. Онъ былъ почти такого же роста, какъ и чаунскій богатырь, но значительно тоньше и костлявѣе. Въ борьбѣ и дракѣ онъ долженъ былъ явиться, пожалуй, не менѣе опаснымъ противникомъ, чѣмъ и самъ Яякъ.

— Обманщикъ! — кричалъ чаунецъ. — Отдай назадъ мои шкуры! — и съ характернымъ чукотскимъ движеніемъ онъ оскалилъ зубы и крѣпко закусилъ рукавъ мѣховой рубахи, точь-въ-точь какъ собака, которая угрожаетъ другой собакѣ.

— Возьми! — сказалъ старикъ, возвращая все свое хладнокровіе. — Къ чорту твоихъ телятъ!

Онъ опять ушелъ въ шатеръ и вернулся, таща за собой два длинныхъ и узкихъ мѣшка, сдѣланныхъ изъ цѣльной шкуры тюленя, распоротой поперекъ брюха въ видѣ устья.

— Съ этого времени не ѣзди и не проси о торгѣ! — сказалъ онъ. — Какое сокровище! — насмѣшливо прибавилъ онъ, выбрасывая изъ мѣшковъ рыжія и пестрыя шкуры. — Подумаешь, бобры!

Въ самомъ дѣлѣ, выпоротки въ его глазахъ имѣли такъ мало цѣнности, что онъ почти не жалѣлъ о несостоявшейся сдѣлкѣ.

Изъ-подъ угорья послышался свистъ и сухое шарканье полозьевъ.

— Сто-ой! сто-ой! — кричалъ Коравія, останавливая собакъ. — Йаго! Съ медвѣдемъ! — раздался его громкій и веселый окликъ. — Бабы, напоите!

Обычай требовалъ, чтобы женщины совершили на голову привезенной добычи возліяніе теплой воды, прежде чѣмъ подвезти ее къ дому.

— Съ медвѣдемъ! Йаго! — радостно крикнули Кайменъ и его жена, игравшіе на площадкѣ, и кубаремъ скатились съ угорья.

Кителькутъ бросилъ на снѣгъ полуопорожненные мѣшки и быстро сбѣжалъ внизъ, совершенно забывъ объ Яякѣ.

— Кто убилъ? — кричалъ онъ, подбѣгая къ нартѣ.

— Нуватъ, — сказалъ Коравія.

— А гдѣ Нуватъ? — поспѣшно спросилъ старикъ.

— Къ сѣтямъ ушелъ! — сказалъ Коравія.

— А съ нимъ ничего не случилось? — спросилъ подозрительно Кителькутъ.

Коравія поднялъ голову, удивляясь странности вопроса.

— Если бы случилось, развѣ я оставилъ бы сзади? — отвѣтилъ онъ. — Да вонъ онъ бѣжитъ! — прибавилъ онъ, указывая на движущуюся точку, показавшуюся на горизонтѣ.

Старикъ съ облегченіемъ вздохнулъ и принялся разсматривать и ощупывать добычу.

— Ну, шкура! — говорилъ онъ съ довольнымъ видомъ. — Кривой Федька пріѣдетъ, меньше, какъ за пятнадцать[55], не отдамъ.

Они стали помогать собакамъ тащить медвѣжью тушу наверхъ, поддерживая и подтягивая нарту съ обѣихъ сторонъ. Кайменъ шелъ рядомъ съ нартой и тоже помогалъ тащить ее вверхъ своими маленькими ручками. Въ сущности, впрочемъ, онъ самъ тащился за нартой на особенно крутыхъ мѣстахъ, такъ какъ скользкія подошвы его сапогъ, сдѣланныя изъ оленьихъ щетокъ[56], постоянно съѣзжали внизъ, и онъ то и дѣло падалъ носомъ на мягкую шерсть убитаго медвѣдя.

Яякъ сошелъ съ угорья вслѣдъ за старикомъ, чтобы посмотрѣть на великолѣпную добычу. У него тоже было сердце охотника. Теперь онъ шелъ сзади нарты.

Когда, на крутомъ подъемѣ, собаки подернули недружно, и нарта раскатилась назадъ, онъ снизошелъ даже до того, чтобы подхватить тяжелый задокъ и удержать его на вѣсу.