Чулымские повести

Пётр Еремеев Чулымские повести

ТРИ БЕДЫ

Всякая правда помянется.

Крестьянская память на всё долга.

По-своему мудрый Яков Иванович Владимиров, любивший раскованное, а почасту и острое словцо, в самом начале мая победного сорок пятого принялся говорить неожиданное для меня. Мы шли с ним подсохшей дорогой — местами Обь уже поднялась вровень с высоким яром и с оплывающих краев льдин, вытолкнутых на бровку берега, падала на землю искристая на солнце капель. Кой-где на пригреве поднимался заметный парок с легким запахом весенней прели.

Солнце, знать, расслабило Якова Ивановича, мужик теплел голосом и уже знакомо, с тихой грустью помечтал, что вот кабы в отцовском-то краю он бы уже о севе думал. Потом разом мой попутчик перевел разговор на другое:

— Вот, парнишечка, кончается и третья наша беда…

Я не тотчас понял своего соседа по барачному жилью — загляделся на широченную реку, дышащую студенью ледохода, на рыжее луговое раздолье за поселком сплавщиков, на темные таловые леса за белыми еще панцирями озер. Вот-вот очнутся ветлы от зимнего забытья и закурятся нежной зеленой дымкой…

— Какие первые?! — Владимиров пятерней зацеписто ухватился за мое плечо и жестко выпалил: — А раскулачивание там, до-ома, а довоенные десять годков, кои скоро нас проредили и состарили…

Я насторожился: с чего это он ко мне, мальчишке, с этим разговором, но тут же вспомнил, что с окончанием войны ссыльные «кулаки» в покорной надежде очень ждут решения своей участи — дети их, а кое-кто и из отцов сражались и гибли на всех фронтах Великой Отечественной… Да, в тесном кружке сплавщиков, а то и среди работяг нашего шпалозавода уже частенько приходилось слышать скорбную память бывших хлеборобов о своих муках на причулымских гарях и болотах, а также в пропастных местах Нарыма на Обском севере. Кончилась долгая испуганная немотность оставшихся ссыльных!

Первая беда, обозначенная Яковом Ивановичем[1]… Скоро я наслушался о ней: работал-то на сплавном рейде и уж невольно западали в меня разговоры старших. Сергей Петрович Власов, ставший на лесоповале Карегода калекой еще почти мальчишкой, хорошо помнил, как выгоняли обреченных из родных гнезд:

— Что получше, то и утащили активисты из родительского дома, свели со двора скотину — растащили по себе все, что потным трудом нажили отец с матерью. Шестова июня тридцать первого года, уже на этапе, за поскотиной села, налетели «бедняки» и обобрали обоз несчастных. А ведь у отца нас семеро — чем кормить малых?

— Как же так…

— А вот так! Была бумага сверху: разрешать ссылаемым запастись продуктами, одеждой, даже мелким инвентарем, но на местах-то иные из тех же активистов как поняли: хапай, грабь «кулачье». Как цепные собаки накидывались[2]…

Никита Григорьевич Шевяков добровольно поехал в ссылку со своими стариками — исполнял обязанности секретаря комсомольской ячейки в родной деревне Новая Сакса… Родители вскоре померли от голода, а сам он был уж занесен в списки «лишенцев» — сломанной оказалась жизнь недавнего вожака молодежи. Невысокого роста, красивый смолоду, Никита Григорьевич тяжело прикладывал слово к слову:

— В Тегульдетские болота нас, назаровских, повезли. На тот раз обоз собрали из разных районов Красноярского края до семисот подвод. Доехали до Чулыма, охранники кричат: скидай с телег что тяжелей — после привезем, скорей переправляться надо!

Качал головой, тяжело вздыхал бывший комсомолец, в светлых его глазах посверкивали нехорошие огоньки.

— До сих пор везут наше добро — пятнадцать уж годков… Ведь кабы вещи-то с нами — меняли бы после на хлеб, на картошку у старожилов, сколько бы людей, ребяток выжило[3]…

Так и началось мое хождение по вешкам болевой памяти ссыльных. После-то охотно, доверчиво делились поселковые своим плачем о крутых изломах выпавшей судьбы.

Страшные рассказы довелось услышать о второй беде, которую определил для меня Яков Иванович Владимиров.

Открылась однажды Марина Андреевна Нефедова, что объявлена мной в повести «Пятая мата». Сколько лет отломилось, а не отходила от старой женщины все еще живая, обидчивая память: