Чума на оба ваши дома

Он поспешно стряхнул пыль и грязь, налипшие на его лучший плащ, и одернул свое черное одеяние. Потом пересек двор и по пути заглянул проведать Августа. Коммонеры занимали большой дортуар на верхнем этаже южного крыла, но, поскольку Август разговаривал сам с собой и не давал остальным спать, ему отвели маленькую отдельную комнатушку — привилегия, необычная для члена коллегии, а для коммонера в особенности. В спальне коммонеров и в клетушке Августа было темно, но Бартоломью различил силуэт Августа, лежавшего в постели, и расслышал его медленное мерное дыхание. В главном дортуаре брат Пол — еще один коммонер, слишком дряхлый, чтобы присутствовать на пиру, — влажно закашлялся и что-то пробормотал во сне.

Успокоенный, Бартоломью прошел в зал и попытался незамеченным проскользнуть к своему месту за высоким столом на возвышении. Уилсон подался вперед и метнул на него неприветливый взгляд. Сосед Бартоломью Жиль Абиньи уже успел перебрать вина и теперь потчевал брата Майкла рассказом о том, как он развлекался в Лондоне с какой-то проституткой. Майкл слушал с совершенно не подобающим монаху интересом. С другой стороны от Бартоломью два францисканца, Элфрит и Уильям, с головой погрузились в дискуссию относительно природы первородного греха. Уилсон, Элкот и Суинфорд сбились в кучку и что-то затевали. Бартоломью медленно прожевал кусочек пряной оленины и понял: он так привык к простой университетской пище, что обильно приправленные яства и пикантные соусы стали для него тяжеловаты. Интересно, много ли собравшихся объедятся и заболеют? Перед братом Майклом прямо на глазах росла кучка обглоданных костей, и забрызганный жиром стол свидетельствовал о том, что уж его-то подобные сомнения не смущают.

Взрыв хохота за студенческим столом оторвал Бартоломью от размышлений. На тех немногочисленных трапезах, где дозволялись разговоры, члены колледжа обычно говорили на латыни, а изредка — на придворном французском, и, как правило, беседа носила ученый характер. Однако сегодня, в знак уважения к городским гостям, Уилсон постановил, что беседовать можно на любом языке. Бартоломью оглядел зал и отметил, что стены украшали цветастые гобелены, выпрошенные и одолженные по такому случаю у других колледжей. В обычные дни стены были голыми, дабы не отвлекать студентов от занятий, а скамьи, сейчас затянутые богатыми тканями, из простого дерева. Одежды городских гостей цветными мазками выделялись на фоне черных студенческих мантий. Повсюду сновали слуги, разносили пузатые кувшины с вином и блюда с угощениями, оставлявшие за собой дорожки пролитого жира. В закутке, где обычно сидел студент, читавший Библию,[12] небольшая группка музыкантов силилась пением перекрыть гул разговоров.

Чуть дальше за столом брат Майкл с немонашеским восторгом прыснул, зачарованно внимая рассказу Абиньи. К счастью, его опрометчивый смешок утонул в новом взрыве хохота студентов и не был замечен строгими профессорами-францисканцами.

Братья Оливеры находились в центре внимания, вокруг них сбилась кучка восхищенных студентов помладше. До Бартоломью донеслись слова Элиаса, повествовавшего о том, как он до последнего не входил за ворота, дабы удостовериться, что все остальные благополучно очутились внутри. В этот миг Генри поднял глаза на высокий стол и уставился на Бартоломью; голубые глаза полыхнули ненавистью. Мгновение Бартоломью и Оливер сверлили друг друга взглядами, прежде чем студент с ухмылкой отвел взгляд.

Бартоломью недоумевал. Он почти не имел дела с братьями — они не входили в число его студентов, и ему ни разу не приходилось выговаривать им за нарушение дисциплины. Он с трудом верил, что причина ненависти, которую Генри вложил в этот взгляд, — их стычка у церкви. Настроение толпы было угрожающим, и Бартоломью предотвратил возможное побоище. Так чем же он заслужил подобное отношение?

Бартоломью попытался отделаться от этих мыслей. Он устал и, возможно, видел во взгляде Генри Оливера лишнее. Он сделал глоток превосходного французского вина, которым Уилсон угощал гостей, чтоб они выпили за его будущей успех в должности мастера, и облокотился на стол. Абиньи закончил свой рассказ и хлопнул Бартоломью по спине.

— Я слышал, ты спрятал в колледже какую-то женщину…

У Абиньи был громкий голос, и кое-кто из студентов с любопытством уставился на него. Брат Майкл вскинул брови, в его зеленых глазках-щелочках блеснуло изумление. Францисканцы прервали ученый спор и с неодобрением воззрились на Бартоломью.

— Тише! — шикнул тот на Абиньи. — Она находится на попечении Агаты, и никуда я ее не прятал.

Абиньи расхохотался и положил руку на плечо Бартоломью. Тот отстранился — лицо его обдало винными парами.

— Эх, жаль, я философ, а не врач. Можно ли придумать лучшее оправдание своему пребыванию в будуаре женщины, нежели необходимость сделать ей кровопускание?