Чума на оба ваши дома

Его спокойные серые глаза, не дрогнув, встретили взгляд Бартоломью. Кровь у Мэттью застыла в жилах, и внезапно он почувствовал неимоверную усталость. Он, врач, давший обет исцелять, оказался втянутым в какую-то гнусную интригу, где чужая жизнь, похоже, не считалась чем-то особенно важным. Элфрит, видимо, понял чувства Бартоломью: он улыбнулся одной из редких своих улыбок, и глаза его потеплели.

— Отдыхай, Мэттью. Мы справимся с этим вдвоем, я и ты.

Не успел Бартоломью ответить, как монах уже ушел. Бартоломью приложил к колену холодную примочку и поковылял к кровати. За закрытыми ставнями в комнате было сумрачно, но ему не хотелось подниматься, чтобы снова раскрыть их. Он подумал об усыпленных коммонерах. Их надо проведать. И посмотреть кузнецову ногу. И Агата, должно быть, голову ломает, что делать с женщиной, которую он привел к ней вчера ночью. А еще он обещал сестре навестить ее. С этими мыслями, крутящимися у него в голове, Бартоломью впал в беспокойную дрему.

* * *

Проснулся он от солнца, которое светило ему в лицо, под бой колокола, возвещавшего, что в зале вот-вот подадут еду. Как в большинстве колледжей и пансионов, основная трапеза в Майкл-хаузе приходилась на время между десятью и одиннадцатью утра, вторая, менее обильная, — примерно часа на четыре, а вечером любой желающий мог подкрепиться хлебом и элем.

Бартоломью не сразу сообразил, который час: днем он спал не часто. Потом утренние события нахлынули на него, и в голове слегка прояснилось. Абиньи уже вернулся и открыл ставни. Теперь сидел за столом и что-то писал. Услышав, что Бартоломью зашевелился, он с озабоченным видом обернулся.

— Ну, наконец-то! — воскликнул он. — Ни разу еще не видел, чтобы ты проспал целый день. Ты не захворал?

Бартоломью покачал головой. Колено после сна болело уже не так сильно. Он немного посидел молча под скрип пера Абиньи, пока тот заканчивал свою работу, и под топот брата Майкла в комнате этажом выше. Тучный монах делил комнату с двумя студентами-бенедиктинцами, но шаги Майкла отличались от остальных из-за его грузности. Вскоре он шумно стал спускаться по лестнице, стремясь первым успеть к еде. Бартоломью слышал, как он отдувается, торопливо шагая по двору.

Оставшиеся наверху студенты ступали куда тише, их обутые в сандалии ноги почти не производили шума. Внезапно в голове у Бартоломью что-то щелкнуло. Когда ночью он скатился по лестнице, то услышал шаги, принадлежавшие, вероятно, тому, кто на него напал. Он не мог сказать, откуда они доносились, но слышались они совершенно отчетливо. Южное крыло, в котором размещались коммонеры, было построено лучше северного, где жил Бартоломью, — в то утро он поднялся по лестнице без единого звука, потому и застал убийцу врасплох. Хотя Бартоломью обычно слышал звуки, которые доносились из комнат верхнего этажа в северном крыле, он заметил, что в южном крыле было куда тише и обитателей первого этажа редко тревожили соседи сверху.

Как же тогда он услышал шаги? Неужели ему почудилось? У Бартоломью было ощущение, что если он сможет понять, почему эти шаги не дают ему покоя, то окажется куда ближе к решению загадки. Пока что ответ ускользал от него, и он сказал себе, что загадочные шаги — самая мелкая из забот по сравнению с убийством.

Он заставил себя подняться, кое-как умылся, попытался привести в порядок свои непокорные черные волосы и двинулся к выходу. Абиньи наблюдал за ним.

— Да, выглядишь ты не лучшим образом, — заметил он. — Никаких сегодня свиданий, лекарь. А я-то как раз собирался позвать тебя с собой в монастырь проведать сестру!

Бартоломью метнул на него сердитый взгляд. Сестру Абиньи поручили заботам монахинь монастыря Святой Радегунды год назад, после смерти ее отца. Очень скоро Жиль заметил, что его хорошенькая белокурая сестрица и его ученый приятель отнюдь не скучают в обществе друг друга. Филиппа изводила брата всякий раз, когда тот появлялся без Бартоломью, хотя Абиньи, убей бог, не мог взять в толк, что у его сестры, которая большую часть жизни воспитывалась в монастырях, может быть общего с немало повидавшим на своем веку Бартоломью.

— Что ж, пожалуй, стоит пригласить ее в Майкл-хауз, — продолжал он шутливо. — Ты ведь вчера притащил сюда женщину. Надо будет рассказать Филиппе об этом; уверен, ее это позабавит.

Бартоломью метнул на него еще один испепеляющий взгляд.

— Уже ухожу, — весело сказал Абиньи и помахал сложенным листом пергамента. — Единственное преимущество, которое философ имеет перед врачом, — умение писать пристойные любовные стихи. Так что я удаляюсь, чтобы вручить этот маленький шедевр властительнице моих грез!

— На какой несчастной ты намерен испытать свои чары на сей раз? — сухо осведомился Бартоломью.

Невинный мальчишеский облик Абиньи стоил доброго имени уже не одной девушке, а тот порхал от одной интрижки к другой с ошеломляющей беззаботностью. Это была игра с огнем: заподозри Уилсон хоть на миг, чем занимается Абиньи, философ был бы вынужден отказаться от должности и едва ли сумел бы в будущем устроиться куда-нибудь учителем.