Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

Остановились на том же месте: черные дома, заборы в дырах, непонятные тропки между заборами и домами. Освещенное фонарями каре казалось изящно исполненным архитектурным макетом.

— Завтра я вам понадоблюсь? — спросил Чекунов.

— Ага! Сразу же после похорон прокурора.

На этот раз выстрелили трижды. Они успели упасть за мотоцикл. Смирнов вырвал парабеллум из-за пазухи, но уже отчетливо стучали по неизвестной тропке бежавшие сапоги. Стрелять было бесполезно. Смирнов спрятал парабеллум, поднялся, отряхнулся, поправил сам себя:

— Или после моих.

— Чего ваших? — не понял Чекунов.

— Похорон, Витя. Похорон. Сегодня стреляли всерьез, на поражение.

— Что вы говорите, Александр Иванович! — ужаснулся Чекунов.

— Шучу, шучу, Витя. Хрен я дамся таким говенным стрелкам. А они у меня уж попляшут!

— Вальтер вы купили, чтобы с двух рук? — спросил Чекунов.

— Чтобы с четырех, — непонятно ответил Смирнов и приказал: — Езжай к себе как можно быстрее, чем черт не шутит. И сразу, рывком, в дом. Понял?

— А вы как же?

— Я сразу на свет. Я… если попасть захочется, тоже придется, сокращая расстояние, под фонарями появиться. Ну, я думаю, он соображает, что подполковник Смирнов с фронтовым опытом выстрелит точнее, чем он.

* * *

В люксе догуливали. Роман и Семен Саморуков допивали остатки, а остальные наводили марафет в апартаментах шефа.

— Где Олег? — спросил Смирнов.

— В колыбельке, — ответил Сеня.

— Сколько принял?

— Около трехсот, — подсчитав в уме, решил Казарян.

— Проверяли, как спит?

— Чистое бревно, Иваныч, — успокоил Сеня. — Сам ворочал. Отруб часов на семь.

— И то слава Богу. Рома, можно тебя на минутку?

— Да мы все уходим, Иваныч! — успокоил его Саморуков, встал и позвал: — Тронулись, мальчики и девочки!

Они сидели за чистым столом друг против друга. Друзья многих долгих и опасных лет. Казарян спросил:

— Выпьешь с устатку?

— Если есть.

— У начальства всегда есть, — заверил Казарян и, сходив в спальню, принес непочатую пол-литра. Брякнул ее на стол. А Смирнов на этот же стол положил «Вальтер» с обоймой и объяснил:

— Твой, Рома.

Казарян с отвычкой, с любовным любопытством профессионально проверил пистолет. Поставил на предохранитель, отодвинул от себя и спросил:

— Я теперь — кинорежиссер, Саня, Зачем он мне?

— В меня уже дважды стреляли, Рома. В общем, я, конечно, от них отмахаюсь, но на хотелось бы, чтобы спина была совсем голая.

— Эх, Саня, Саня! — горюя, Казарян налил подполковнику стакан, а себе рюмочку. — За то, чтобы все обошлось!

16

В Нахте все рядом. От райкома до клуба метров восемьсот, а от клуба до кладбища еще меньше: полкилометра, пятьсот метров.

Районные руководящие богатыри все по очереди отстояли в почетном траурном карауле. Клубный стационарный магнитофон, — панихида, естественно, была в клубе, — из двух динамиков извергал заранее записанный и составленный отделом культуры крайкома партии грустный монтаж из Шопена, Чайковского, Вагнера и — чему страшно удивился Казарян — Малера. Есть, есть меломаны в партийных рядах.

Первым выступил следователь. Смирнов, наконец-то, вспомнил, как его зовут: Сергей Сергеевич Трунов. Он отметил высокие деловые качества усопшего.

Второй была женщина из народа, которую прокурор как-то защитил от каверз начальства. Она напирала на душевность покойника.

Милиционер заверил, что убийца будет схвачен.

В заключение Георгий Федотович сожалел о невосполнимой потере.

Посожалев, на кладбище не пошел: отрядил председателя райисполкома. Впереди комсомольцы несли четыре венка от соответствующих организаций, за ними — начальники. Детдомовец были прокурор, не было у него родственников, кроме домохозяйки Эдиты Робертовны, свободной от дежурства буфетчицы Матильды, почти трезвого Олега Торопова, Жанны, подполковника Смирнова и Казаряна. Они и восполнили родственный ряд. В ярком кумаче крышка гроба. И гроб столь же первомайски праздничный. Несли его шестеро дюжих милиционеров без фуражек. А уж далее — процессия страшно любопытных по отношению к смерти (прикидывают, что ли, на себя?) стариков и старух. Человек пятьдесят.

Люди шли вдоль кладбищенской ограды, старательно не замечая, что грязно-желто-белое чудовище в облике козла под двойной кличкой Зевс-Леонид с необычайным утренним энтузиазмом употреблял теленка, привязанного заботливой хозяйкой к столбу, у которого трава была погуще.

Уже у свежевырытой могилы процессию нагнали Поземкин и Чекунов. Пробились к Смирнову, стали рядом, сняли фуражки.

На кладбище, как известно, плоды элеквенции по причине экономии времени превращаются в маленькие ягоды. Чем меньше, тем лучше. А те, кто хотел искренне сказать несколько слов, и не распространялись.

— Он был хороший человек. Очень жаль его. И грустно, что некому плакать над его могилой. Прощай, горький невезучий сирота, — сказала Эдита Робертовна и с трудом отошла по мягкой земле, уступая место Жанне.