Чума в Бедрограде

Первый идеологически смелый шаг — открытие борделя назло опять заевшей их Бедроградской гэбне. Как обойти запрет на бордели, исходящий от самого Набедренных? Поспекулировать перед Бюро Патентов на неизданных ранее работах Гуанако, в которых есть спекуляция уже на словах Набедренных: мол, не бордели плохи, а статическая структура неравенства. И Бюро Патентов проглотило, согласилось.

Ну глупость ведь, бессмысленная шалость: Бедроградской гэбне не нравится новая студенческая мода на бордельные ошейники, возмущающая благонравных жителей Бедрограда? Бедроградской гэбне опять что-то не нравится? Пусть Бедроградская гэбня получит одобренный наивысшими инстанциями бордель прямо в Бедрограде и молчит в тряпочку!

Охрович и Краснокаменный радовались как дети, Ларий грезил о кислых минах Бедроградской гэбни, а Максим не знал, как справиться с навалившимися после согласия Бюро Патентов делами. Надо же было не только помещение и сотрудников готовить — надо было для закрепления эффекта явить миру полное собрание сочинений проклятого Гуанако, чтоб и дальше на что-то ссылаться в подтверждение своей идеологической правоты. То есть покрывать свою глупость и бессмысленную шалость.

Осоловевший от усталости Максим пришёл как-то за очередной помощью к Святотатычу, а ушёл с простым и тривиальным, но от того не менее важным вопросом.

«На кой вам четыре головы, если вы не можете одновременно открыть бордель и издать ПСС?»

На кой вам четыре головы.

Кажется, именно тогда Максим осознал-таки, что такое гэбня. Жаль, что с годами это осознание опять потерялось, но уже не у Максима.

…Рельсы задребезжали, по свинцовым лужам побежала рябь.

— Ну наконец-то! — махнул зонтом старик с окладистой пепельной бородой, который, видимо, мог бесконечно говорить о связи городского транспорта с внутренней политикой.

Максим вздохнул с облегчением: мокнуть надоело, да и, как бы там ни было, простужаться сейчас всё равно некогда, скорее бы домой.

Домой.

Нет, на свою квартиру на Бывшей Конной Дороге. Домой, на Поплеевскую, его не звали.

Вчера Максим не выдержал, позвонил. В конце концов, у Габриэля сотрясение мозга, сложно не волноваться, как он там. Габриэль подошёл не сразу и говорил нехотя, отвечал на реплики через раз. Габриэль был равнодушный, раздражённый и укоряющий, и Максим счёл за лучшее свернуть разговор побыстрее, чтобы не сорваться. Он и так слишком часто срывается в последнее время. Поэтому домой ему пока возвращаться не стоит. А может, и вовсе уже не стоит.

Снаружи автопоезд блестел от дождя, но салон так и манил теплом. Пора заводить карманную флягу — греться и успокаивать нервы. Максим и так уже все последние дни чуть что хватался за твиревую настойку, от которой теперь ломился стол Лария. Алкоголь на службе всяко лучше сна на службе. Или скандалов на службе.

Максим пристроился в хвосте состава у окна (подальше от общительного старика). На сиденье у противоположного окна почти упал совсем молоденький мальчик, запрыгнувший в автопоезд едва ли не на ходу. Отдышался от бега, проверил карманы, скользнул глазами по Максиму и приготовился задремать.

Мальчик был светловолосый, но всё равно чем-то неуловимо напоминал Габриэля: то ли тонкими чертами, то ли волной длинной чёлки, то ли этой совершенно особенной, фарфоровой осанкой. Максим поймал себя на том, что не может перестать пялиться. Максим тоже живой человек.

 Ему случалось пялиться на попутчиков в автопоезде, на студентов даже, но это всё так, ерунда. Мысли о том, чтобы променять Габриэля на кого-то — пусть не всерьёз, пусть на один раз — он не допускал. Есть вещи, которые невозможны по определению.

Когда-то невозможным по определению ему казался Габриэль: Габриэль — преподаватель, Габриэль — научный руководитель Максима, у Габриэля была какая-то сложная история с Гуанако, а это серьёзно. Когда сам Максим заканчивал первый курс, а незнакомый ему тогда Габриэль — последний, он и сам видел краем глаза кое-что из этой «сложной истории». Сплетни по всему истфаку, невозможные, идущие в разрез с Уставом Университета поцелуи преподавателя и студента прямо перед кафедрой, невозможного зелёного цвета розы, подаренные в холле, на глазах у всего факультета. Это было по-своему правильно: невозможно красивый Габриэль и Гуанако, невозможный во всех смыслах — от количества академических заслуг в столь юном возрасте до манеры держаться. Само собой, они невозможным образом расстались: едва ли не на защите диплома Габриэля, едва ли не со вскрытыми венами, но совершенно точно под бурные овации неравнодушной публики.

Само собой, после этого к Габриэлю ещё долго невозможно было подступиться.