Чума в Бедрограде

Максим завернул на кухню, хотел поставить чайник, но ограничился коньяком — на столе стояла ополовиненная бутылка, рядом с ней от перевёрнутой ступки тянулась ароматная пустыня молотого кардамона и имбиря. Кляксы сбежавшего кофе на плите напоминали трупные пятна.

Совершенно не хотелось гадать, почему Габриэль так психовал, что квартира превратилась в руины.

Максим зачем-то зашёл в ванную, убедился в отсутствии стирального аппарата, поскользнулся слегка на мокром кафеле, задев плечом полочку. С полочки что-то упало, раскрылось, разлилось, запачкало стены и раковину. Максим не всматривался даже — разрушением больше, разрушением меньше.

Глаза слипались, голова гудела. Спать, спать уже наконец.

Не под кровавого цвета балдахином, конечно же, а на диване в другой комнате.

В другой комнате без ковра было странно, пусто и непривычно. Что-то ещё тут было не так, но совершенно измотанный Максим не сразу сообразил, что именно. Он уже лёг (как был, в пропитавшейся дождём одежде), когда заметил на полу ворох старых литературных журналов — все выпуски за почти двадцать лет, Габриэль гордился своим собранием, но никогда на памяти Максима не перечитывал. Что ему вдруг взбрело в голову? Не электрики же в журналах копались…

Максима вдруг поразила неприятная мысль: электрики ведь были в этой комнате, электрики ведь могли увидеть копии документов, которые он оставил Габриэлю ещё во вторник, надеясь объяснить, чем Университетская гэбня сейчас так занята, и, наверное, надеясь извиниться.

С тяжёлым сердцем поднявшись с дивана, Максим подошёл к длинному письменному столу, за которым свободно можно было работать вдвоём. Копии документов лежали на виду, но, кажется, никто к ним со вторника так и не прикасался. Даже Габриэль.

Стоило перепроверить, не пропало ли что. Максим уже взял проклятую стопку в руки (точно такую же он день за днём возил на Революционный проспект), как разглядел наконец, что в его собственную (не Габриэля!) печатную машинку был заправлен лист бумаги, на котором чернели всего несколько строчек.

«Если мои просьбы для тебя хоть что-нибудь значат — то: пожалуйста, не отрывайся от работы. Я правда верю, что ваши дела важнее моих, и уж точно принесут тебе больше удовлетворения. Кроме того, поверь, ты даже не на первом месте в списке тех, кого могут позвать на опознание. Я, в отличие от Университета, справлюсь и без тебя».

И ниже:

«Прости, пожалуйста, прости — и попытайся просто быть счастливым».

…Максим буквально физически ощутил, как под черепной коробкой медленно, неловко, с металлическим скрипом обрывки понимания попытались сложиться в мысли.

Это невозможно — этого не должно быть — это всё.

«Ваши дела важнее моих».

С чего ты взял, едва не выкрикнул в пустоту Максим, я же совсем не это имел в виду.

Вырвал быстрым движением лист с печатными строчками, поднёс поближе к глазам: «опознание», «не первый в списке», «справлюсь и без тебя».

Максим и не догадывался раньше, что текст на родном языке может быть так сложен для понимания. В голову лезла одна ерунда: кого ещё во всем Бедрограде могут вызвать первыми на опознание, если не коллег с кафедры? И кто будет вызывать — следственный отдел под началом Бедроградской гэбни? Смешно. Надо было выбивать для Университета не только право самим решать проблемы с законом у своих людей, но и право самим хоронить свои трупы.

Что он несёт, о чем он думает, леший.

Это было так странно: всю долгую дорогу от Университета до Поплеевской, до дома, Максиму казалось, что он смертельно устал. Смертельно — не потому что сильно, а потому что усталость притупила мысли и ощущения, сделала голову стеклянной. Всю долгую дорогу от Университета до дома он думал тупо и через стекло, и уже успел поверить, что всё сумело-таки стать ему безразлично.

Габриэль может быть безразличным к кому-то, но не безразличным кому-то. Уж точно не Максиму.

Он любил «наверняка», «несомненно» и «очевидно, что»; что рано или поздно случится такая записка, бардак в спальне и тишина — всегда было не несомненно, но очень наверняка.

Но почему сейчас, почти закричал Максим — и знал, что это неправильный вопрос, правильный — зачем ты так. Правильный и глупый, только в припадке бессмысленного оптимизма можно подумать, что понимаешь, зачем Габриэль делает то или это. И он не объяснит, никогда не объясняет.