Чума в Бедрограде

К счастью, в мире всё-таки есть справедливость. На пятом гуанаковском курсе (когда Шухер, соответственно, первый год был в аспирантуре) того вроде как вызвали пред очи Бедроградской гэбни. Тихому злорадству случиться не удалось, покрывал Гуанако весь истфак: кто-то ходил с повинной, кто-то спешно перепрятывал запасы, и в итоге вышло, что виноваты все понемногу, так что наказывать толком не за что. Гуанако, кажется, приструнился, да и лично к Шухеру никто не полез, только он всё равно свернул свои продажи.

Его бы всем медфаком покрывать не стали.

Зависть — дурное чувство, но ведь и траву курить неполезно.

А потом Гуанако истаял с горизонта, и вся эта наркотическая история как-то забылась, даже в университетских байках особо не застряла. Шухер, по крайней мере, не застрял. А про Гуанако ходили и повеселее байки.

Только Шухер забывать не умел. Иногда ему казалось, что течение времени придумал кто-то просто так, из вредности, а на самом деле — его не бывает, не может быть; человек всегда живёт во всех временах сразу, всегда одновременно и молод, и стар, и это унизительное чувство — подумают-то на меня — никуда не уходит и не уйдёт.

Шухер задумчиво осмотрел сковородку, выключил конфорку и застенчиво хихикнул.

С другой стороны, три яйца жарятся три минуты, и ничем, кроме течения времени, это не объяснить.

Он аккуратно перетащил яичницу на тарелку, налил себе стакан яблочного сока, порадовался приумолкшему на мгновенье радиоприёмнику. Будто приёмник тоже живой, берёт дыхание перед следующим звуком.

В размеренной утренней тишине двора Шухеру почудился чаячий крик. Близкий совсем, отчётливый — как будто мимо пролетела. Откуда во дворе взяться чайке? Порт неблизко, море — и того дальше. Это до Революции весь город был полон чаячьих криков, а теперь не каждый бедроградец сразу их узнает, потому что чайки — в Порту, не хотят улетать от кормушки.

Но Шухер слышал чайку; выходит — течение времени повернуло-таки в другое русло, выходит — сейчас, как и семьдесят лет назад, за окном дореволюционный Петерберг.

Поразмыслив, Шухер приоткрыл окно. Крик не повторился, зато запах сырых кленовых листьев, тут же заклубившийся по кухне, вселил надежду на то, что всё будет хорошо.

Ванечка найдётся, чуму излечат, а Гуанако уплывёт себе в степь на корабле.

В дверь позвонили.

Шухер досадливо вздохнул. Соседка опять?

Когда эта женщина запомнит, что в восемь утра он всегда завтракает, и не любит вмешательств в сей процесс?

В глазке, однако, вместо соседки обнаружились два каких-то детины смурного вида. Один из них склонился к самой двери, загораживая обзор, но Шухер всё равно заметил ворот тельняшки.

Портовые.

К Порту у него было двойственное отношение. С одной стороны, если бы не Порт, не было бы сейчас никакого лекарства от чумы. С другой стороны —

С другой стороны, если бы не Порт, не было бы сейчас никакого лекарства от чумы, никакой катавасии и никаких спотыкающихся от потери крови студентов.

Шухер признавал, что в портовой жизни не может не быть некоего очарования: вольница, разгул и разбой — это страшно, но бывают люди именно из такого теста, которым место именно в Порту; и, быть может, сам Шухер когда-то ночью и думал о том, что был бы счастливее, если бы его личное тесто оказалось покрепче и сам он был бы слажен для более авантюрной жизни.

Но — не был. И Шухеру было не место в Порту, где чайки и вольница.

А портовым — не место на лестничной клетке перед дверью Шухера.

— К-кто? — осторожно спросил он в глазок.

Детины зашевелились, переглянулись.

— Шухер тут?

— Шухéр, — привычно поправил тот, — Анд-дроний Леонидович.

Всегда любил своё имя, запинаться почти не на чем.

— Шухéр, — согласно промычал тот из детин, что повыше, — мы про дочку твою.

…Дикие звери, грифоны и лисы.

Несколько секунд Шухер тупо смотрел на щеколду, а потом увидел, как его пальцы открывают её, рука делает приглашающий жест, а ноги отходят в сторонку, чтобы гости («гости»!) могли пройти.

Гости были внушительны. Тот, что повыше, — в кривовато напяленной разноцветной шапочке, с короткой неопрятной бородкой, ножом на бедре и перстнями на заскорузлых пальцах. Второй — в надвинутой на глаза замызганной бандане, каком-то подобии куртки поверх тельняшки и с выражением некоторого любопытства на лице. А может, и не любопытства — просто глаза из-под банданы смотрели слишком яркие, совсем зелёные, гораздо зеленее, чем у Ванечки, и уж тем более чем у самого Шухера.

Оба не разуваясь прошли прямиком на кухню; Бандана заинтригованно потыкал вилкой в яичницу. Борода деловито высунулся в окно, упёрся взглядом в клён, остался в целом доволен, но шторы всё равно задёрнул.

— Короче, дядя, рассказывай, — пробулькал Бандана, щедро отпивая из шухеровского стакана.

— Расск-казывать?

— Про дочку.

— Что?

Детины переглянулись; Бандана полез в карман, извлёк какую-то засаленную бумажку и изучил её с кропотливостью малограмотного.

— Слышь, я не понял, ты Шухер или нет? — пробасил Борода.

— Я Шухер, я.

— Дочка твоя пропала, дядя, ты не в курсе, что ли? — на лице Банданы мелькнула тень презрения.