Чума в Бедрограде

Каждый поворот — очень знакомый, ну и что, что годы незнамо где, фальшивые документы, а кривоватую пристройку к дому с флюгером перекрасили. Там пили с этим, тут курили с тем, а если пройти чуть вперёд — будет легендарная помойка, у которой на последнем курсе обнаружился рыдающий от накативших светлых гуанаковский одногруппник.

На каком-то массовом мероприятии одногруппник этот отделился, затерялся и пару часов не появлялся, все подумали — ну мало ли, свалил. А к утру он на нетвёрдых ногах вышел из подворотни, проигнорировал своих приятелей и помчался к помойке с душераздирающим воплем «помоенька, родненькая!». Оказалось, заблудился. Пять лет специалитета прожил в Бедрограде, а на последнем курсе выпил вроде всего ничего и вдруг заплутал, всю ночь не мог найти ни одного знакомого объекта, пока не подвернулась ему та помойка. Хитрая герметичная громадина, размалёванная кем-то из стремлений к прекрасному, но надёжная и технологичная, вся из себя по последнему слову санитарных норм. Пойди не заметь такую — особенно если все твои беспутные пять лет специалитета видела эта помоенька. Родненькая, в общем.

Гуанако ещё в мае, как вернулся в Бедроград и очутился тут неподалёку, сходил проверить, на месте ли она. Много чего было на месте, в общем-то, почти всё — даже нездорово фиолетовая растительность в окне первого этажа рядом с мастерской по ремонту часов, даже надпись «ОТЪЭБИСЬ ОТ МЕНЯ ВЗРОСЛАЯ ЖИЗНЬ» на глухой стене. Только к последней прибавилось неожиданно сознательное «метелин умер молодым, хикеракли старым, а что сделал для общества ты, хуйло?» и какой-то приятный рисуночек с когтистыми лапами — передними птичьими и задними волчьими.

Шныряя в который уж раз за последние дни между всеми этими не пострадавшими от времени деталями пейзажа, Гуанако опять подумал: стрёмно.

Стрёмно, что дыры в оградах за десять лет не залатали, а люди, с которыми ты не виделся десять лет, как бы это —  ну в общем — ёбаный стыд — нормально не объяснишь — речевые навыки сломались.

Ну в общем, ёбаный стыд. И нормально это не объяснишь, речевые навыки ломаются, потому что твои студенты уже кандидаты наук, Ройш и вовсе доктор, а Габриэль батюшку его Евгеньевич, первый дипломник — завкаф истории науки и техники.

Техники и науки. Кафедрой заведующий.

Стыд ёбаный.

Потому что пока ты неведомо где, и зовут тебя никак, и по документам на всех уровнях доступа ты покойник, как-то совершенно неважно, сколько тебе на каком-то там самом деле лет (сорок один? Чё, правда? А вроде пока ничего не отваливается). Но сунёшься обратно в Бедроград, увидишь все эти рожи, повзрослевшие, постаревшие и посерьёзневшие, — и хоть давись. Отъэбись от меня, взрослая жизнь. Отъэбись, пожалуйста — Метелин умер молодым, а Хикеракли был, конечно, весёлый мужик, но такой ведь на самом деле грустный.

И можно не бояться стать старым (хотя кто же тогда захочет с тобой ебаться, а если не ебаться, то жить, в общем-то, не так уж и обязательно), но нельзя, просто вот никак невозможно не бояться стать старым-и-скучным.

Хикеракли заезжал пару раз к Гуанако на Колошму, поэтому Гуанако знал наверняка, что Хикеракли так и не стал старым-и-скучным. То ли очень старался, то ли просто порода такая, запаршиветь не может.

А блядский Метелин в своей блядской расстрельной рубахе блядской Резервной Армии висел до самой Колошмы у Гуанако над печатной машинкой. В виде канонической расстрельной фотографии из любого учебника, не в виде чучела, конечно (и нисколько не стыдно, трепетного отношения к блядским кассахам во всём их многообразии стыдиться грешно!). Но почему-то не покидало ощущение, что как раз с Метелина, проживи он подольше, можно было бы отливать образцовую старость-и-скучность. Повезло — подольше не прожил.

Вся эта муть (в другой редакции, но смысл не менялся) затуманила мозг прямо в мае, стоило только вернуться. Затуманила до таких былинных подвигов, что это вам не Метелин над печатной машинкой, это просто-таки резиновый хэр Ройш в натуральную величину в ванной!

Но на вопрос «а надо ли было возвращаться в Бедроград, если всё оно так сложилось?», есть только один ответ, в кои-то веки без вариантов: «Да надо, надо». Потому что ну бля.

Помоенька, родненькая.

«Знай и люби свой город, лох», — хотел написать Гуанако на стене, но сдержался.

Третий день подряд сдерживался: как только появились толпы наблюдателей от Бедроградской гэбни на истфаковском крыльце, так и начал сдерживаться. Если они там себе думают, что могут пасти Университет, узнали бы для начала об Университете что-нибудь интересное.

Гуанако огляделся, шмыгнул за угол, пробежался метров пятьдесят, упёрся носом в стену — тупик, огляделся ещё раз, сдвинул крышку люка, аккуратно опустил ноги вниз, нащупал выступ и резво скользнул под землю.