Чума в Бедрограде

Ведь очевидно, что, нет, не может один человек справляться с любым делом одинаково хорошо, кем бы он ни был. Не может быть одинаково эффективен в любой ситуации, не может взваливать на себя всё сразу. Потому и существуют гэбни, потому и существуют уровни доступа, вертикали власти, горизонтали специализаций — да что там, потому и существует сам принцип разделения обязанностей. Это просто, это должен понимать любой младшекурсник, посещавший хоть какие-то занятия в рамках модуля по истории общественного прогресса.

Того самого модуля, с прицелом на который прошлый завкаф, Воротий Саныч, когда-то брал в аспирантуру Гуанако.

Того самого модуля, за который теперь отвечают Охрович и Краснокаменный.

И всё это — люди, которые, будучи студентами, на общественном прогрессе занимались не укреплением и взращиванием своих контрреволюционных настроений, а чем-то совсем другим. Как показывает практика — чем-то более полезным.

В отличие от Максима.

Максим хотел снова приложиться к твиревой настойке, но от одного только запаха его замутило и едва не вывернуло наизнанку. Всему есть предел — он же сам сегодня многажды повторял про себя этот тезис. Когда уезжал ни с чем с Пинеги, когда пошёл домой к Охровичу и Краснокаменному вместо кафедры.

Всему есть предел.

Попыткам залить алкоголем свои ошибки под благовидным предлогом спасения организма от холода, переутомления и недосыпа — тоже.

Максим встал и направился в сортир, по пути заглянув на кухню. Любой госслужащий знает этот простейший фокус, часто помогающий вести неофициальные переговоры с теми, чьё доверие приходится добывать в максимально непринуждённой обстановке. Пьёшь сколько нужно для поддержания соответствующей атмосферы, но в процессе периодически отлучаешься извергнуть выпитое, хлебнув предварительно растительного масла. Какое-то опьянение всё равно неизбежно, но сознание остаётся достаточно ясным.

Фокус с растительным маслом и вне профессиональной деятельности помогает привести себя в порядок гораздо быстрее.

О своих намерениях Максиму пришлось пожалеть: в сортире, прямо напротив входа, на уровне глаз красовался рисунок в кричащей рамочке (как же Максиму за сегодняшний день надоела вся эта живопись и графика на стенах). Рисунок, судя по небрежной россыпи дат с короткими пометками вверху листа, был студенческий, изъятый или подобранный Охровичем и Краснокаменным после лекции.

На тетрадном листе проступал карандашный портрет Габриэля, сделанный поспешной, но точной рукой. Взгляд снизу вверх из-под ниспадающей волной чёлки, призрачные пальцы и сигарета у приоткрытого рта.

В углу карандашная же надпись: «Габриэль Евгеньевич отсасывает?». Вопросительный знак перечёркнут решительным жестом Охровича и Краснокаменного.

Символизм, подумал Максим.

Невозможно, подумал Максим. Невозможно терпеть бесконечный ажиотаж вокруг Габриэля.

Хорошо, подумал Максим, что этот рисунок попался Охровичу и Краснокаменному. Даже представлять не хотелось, что устроил бы сам Максим автору произведения.

Быстро, слишком быстро провернулись в замочной скважине ключи — быстрые шаги хозяев квартиры застали Максима врасплох.

— Это оскорбительно для искусства.

— Ты пользуешься Габриэлем Евгеньевичем, чтобы проблеваться?

— Габриэль Евгеньевич оскорблён.

— Габриэль Евгеньевич — синоним искусства.

— Ты неуч, ничего не смыслящий в высоких материях.

— Правильно высокие материи с тобой поступили.

— Так тебе и надо.

— Ты это заслужил.

Заслужил.

— Я ждал вас, — начал объясняться Максим, когда ему было дозволено вставить пару слов. — Я сейчас собирался позвонить на кафедру, предупредить…

— Ты врёшь.

— У тебя в последнее время слишком напряжённые отношения с телефоном.

— Телефон тебе так противен, что ты не смог сказать вчера Ларию, что бежишь в Афстралию.

— Мы бы поняли и простили, но ты не смог сказать.

Охрович и Краснокаменный возвышались посреди тёмного коридора часовыми, охраняющими сортир с Максимом. Глупо разговаривать вот так, вот здесь — точно так же глупо, как вчера казалось объяснять Ларию посреди беседы про сантехников, что Габриэль пропал, собрался умереть, оставил записку.

Но если бы вчера Максим меньше думал о глупости и неуместности, сегодня Габриэль мог бы быть жив.

— Я был неправ, сорвался из-за всей этой нервотрёпки, — неуверенно произнёс Максим, продолжая оттягивать момент, когда придётся уже спросить, знают ли на кафедре что-нибудь о Габриэле.

Охрович и Краснокаменный переглянулись, приняли позу поспокойней, показательно опустили руки, которые до этого были скрещены на груди.

— Хорошо.

— Прекрасно.

— Восхитительно.

— Лучше любых ожиданий.

— Ты сам знаешь, что ошибся.

— А мы-то и не надеялись.

Максиму не нравилось, что Охрович и Краснокаменный говорили сейчас так мало. Их поток слов ослабевает только в одном случае — когда что-то идёт совсем уж не так.

За сутки у Университета образовалось ещё больше проблем, чем было?

— Послушайте, я… — начал было Максим, но понял, что не вынесет разбирательств перед проклятым портретом Габриэля с дурацкими надписями.