Чума в Бедрограде

— А средняя — после ранней.

— А ранняя — после заражения.

— От которого до поздней стадии должно пройти некоторое время.

— Знающие люди говорят, дней пять или шесть.

— Сегодня пятница. Почти неделю назад, в субботу, Габриэль Евгеньевич был беспощадно избит.

— Воскресенье потеряно для истории, но в понедельник у него обнаружили сотрясение мозга.

— Головная боль и звон в ушах.

— Неровный пульс, бледность, вялость.

— Ничего особенного.

— Ничего не напоминает?

— Ещё зрачки и координация движений, конечно.

— Но кто сказал, что один диагноз не может идти в комплекте с другим?

— Это же Габриэль Евгеньевич! Он везучий.

— Это же Габриэль Евгеньевич, всем похуй, что там у него опять заболело.

— Всем похуй.

Хорошо, когда Охрович и Краснокаменный говорят. Их много, они занимают собой всё пространство, вытесняют все мысли.

Максим поймал себя на том, что боится мыслей.

— Где, когда, где он… — попытался спросить Максим, но голосовые связки, кажется, подвели.

Я должен увидеть его, попытался объяснить Максим, но слова — не кажется, совершенно точно — застряли в горле.

— Ты, наверное, хочешь немедля прижать Габриэля Евгеньевича к груди.

— Или не к груди, но такой вариант точно исключается.

— Ему пока что хватит прижиманий, лимит исчерпан.

— Даже мы это понимаем, мы ж не звери какие-то, в самом деле.

— Стоп, что мы понимаем? Что Максим хочет или что Габриэлю Евгеньевичу хватит?

— О понимании второго пункта не может быть и речи. Тут мы не звери, мы хуже.

— Тут мы профессионалы. И наша профессиональная честь растоптана и поругана.

— Прямо как Габриэль Евгеньевич. Возможно, он и есть наша профессиональная честь.

Когда Охрович и Краснокаменный говорят друг с другом, это хорошо вдвойне. Они не становятся тише, они так легко прогоняют из головы всё, что в ней есть.

Квадратная комната, квадратное окно, квадратные плиты мозаики на стене дома напротив. Чтобы жить было просто, нужна всего-навсего квадратная голова. Устроенная как-то иначе.

— Ты выглядишь не слишком радостно.

— Ты чем-то недоволен?

— Смерть через повешение в лесах тебя устраивала больше?

— Тот, кто её инсценировал, наверное, тоже подумал, что тебе придётся по вкусу.

— Ловко инсценировал. Записка в твоей печатной машинке — это круто.

— Сопливо и убедительно.

— И никакой возни с почерком.

— И вырванная страница, и подходящий рассказ.

— Рассказ, посылающий своего догадливого читателя прямиком к лешему.

— К пинежскому лешему, туда же любым транспортом неведомо сколько пилить.

— Сработано мастерски.

— Не делай страшное лицо.

— Где твоё уважение чужого профессионализма?

— Покорись, отрешись и признай, что он есть.

Максим вскочил на ноги:

— Мерзавцы. Какие же они мерзавцы. Что они этим выиграли?

Охрович и Краснокаменный неодобрительно фыркнули.

— Всё.

— ВСЁ!

— Встречу гэбен.

— Твоё увольнение по собственному желанию из Университета.

— И, как следствие, отставку с гэбенной службы.

— Временное отстранение Университетской гэбни.

— Временную конфискацию нашего табельного оружия.

— Свидание с Дмитрием Борстеном завтра утром.

— Право не признаваться, куда они дели Бровь.

— Заражение Порта нашими руками.

— То есть как раз не руками.

— Другими частями тела.

— Вполне конкретного тела.

— Попробуй догадаться сам, вариантов не так много.

Максим не мог догадываться. Сейчас — точно не мог. По всей видимости, он прослушал краткий пересказ пропущенной им части радиопостановки «Чума в Бедрограде», но ничего, совсем ничего не понял. Сию секунду всё это менее важно, чем…

— Габриэль получил медицинскую помощь? — голосовые связки Максима всё-таки подчинились.

— «Габриэль», если б он был в сознании, предпочёл бы помощь не получать.

— Пошёл бы вешаться на белом дереве.

— Не пережил бы осознания того, что с ним творилось.

— И что с ним творили.

— Ты ещё не сообразил, о чём это мы?

— Или ты принципиально игнорируешь кощунственные подробности?

— Дело твоё, игнорируй на здоровье.

— Хоть кто-то будет иметь крепкое здоровье.

— Ах да, здоровье.

— Здоровье Габриэля Евгеньевича оставляет желать лучшего.

— Скорейшей кончины от осложнений оно оставляет желать.

— Потому что иначе кончина приключится в результате нервных потрясений.

— Есть, чему потрясаться: например, у него теперь шрам на щеке.

— И причёску ему испортили всякой там конспирацией.

— В общем, кошмар и ужас, лучше умереть.

— Но умереть на месте ему не дали.

— Его осматривал Дима. И решал, добить или пусть мучается, — тоже Дима.

— А Дима, как известно, недостаточно твёрд духом.

Бессильная злость — на себя, на чуму, на весь мир — наконец затопила Максима. Затопила, полилась через край, выплеснувшись на первое, что оказалось поблизости:

— Дима?! — Максим взревел, хотя ещё минуту назад он еле управлялся со своим почти пропавшим голосом. — Какого лешего Дима? Он же не врач, он же ни лешего ни в чём не смыслит, он же мог сделать ещё хуже!

Охрович и Краснокаменный пожали плечами.

— Тем не менее, ты зря негодуешь. Он не настолько бесполезен, как тебе хотелось бы.

— Без него никто бы не узнал некоторых волнующих деталей происшествия.

— Например, откуда у Габриэля Евгеньевича чума.

— Например, из-под крана.