Чума в Бедрограде

Незнакомый и совершенно неразговорчивый таксист доставил Максима на истфак. Максим растерялся: подниматься на кафедру? Но зачем, что он скажет, разве кто-то может его там ждать?

Ждал его, разумеется, Гуанако. Кивнул, как ни в чём не бывало улыбнулся и продолжил тыкать табельным гэбенным пистолетом (чьим?) в карту Британии. Перед картой сидел какой-то человек, слушал с непроницаемо-дружелюбным видом одновременно скабрёзные и нравоучительные байки про маленькую аккуратную войну. «Врат Карлович Поппер», — протянул он руку Максиму, когда Гуанако отвлёкся на ввалившихся с грохотом Охровича и Краснокаменного.

«Новый голова Университетской гэбни!»

«Специально обученный латентно вражеским юрфаком Попельдопель-младший!» — не сдержались они от комментариев.

Максим вспомнил: у Поппера действительно был младший брат в аспирантуре юрфака. Почему именно ему выпало стать заменой Максима, Максима уже не касалось. Только резануло что-то внутри — человек не с этого факультета, не с этой кафедры. Странно.

Но ещё странней было осознать, что Охрович и Краснокаменный ввалились с заявлениями о собственном уходе.

Обоснование сочинили в своей обычной манере: преподавательская-де деятельность отнимает у них слишком много времени, которое могло бы быть потрачено на личностный рост. То есть на посещение юбилейных мероприятий. Их собственное (добровольное!) рабочее рвение лишило их сегодня порции идеологических вливаний, положенных им как любым гражданам Всероссийского Соседства.

И они-де осознали вдруг гражданскую опасность трудоголизма и приняли взвешенное решение завершить свою преподавательскую карьеру, которая ставит под угрозу личностный рост.

«Заметьте, даже нигде толком не соврали!»

«Пусть попробуют отклонить наш сознательный и насквозь идеологичный крик о помощи!» — хвастались они Гуанако.

Эту лазейку нашёл Ройш, когда Максим безответственно исчез в неподходящий момент: ни из одной гэбни по собственному желанию не уходят. Из Университета же — легко, как с любого другого рабочего места. Головы Университетской гэбни согласно служебной инструкции должны быть сотрудниками БГУ имени Набедренных. Вывод очевиден.

«Зачем?» — вырвалось у Максима.

Охрович и Краснокаменный заговорили между собой визгливой тарабарщиной, которую они много лет подряд выдавали за афстралийский язык, и полезли прочувствованно обниматься с Вратом Поппером. Вернее, полез неожиданным образом один Охрович, а Краснокаменный довольно убедительно обнялся с кем-то воображаемым.

Гуанако посмотрел на Максима своими до смерти надоевшими виноватыми глазами: «Они будто бы говорят нам — как умеют, так и говорят — что волноваться нечего, ибо достойные сидеть в гэбне люди уже найдены. Собственно, Попельдопель-старший и Писарь. В смысле, Стас Никитич, сотрудник лингвистического факультета. Ларий остаётся».

Ларий остаётся.

Максим испытал укол… зависти?

Нет.

Жалости?

Тоже нет.

Наверное, уважения.

«Укол уважения» — такая неказистая, но такая точная в данном случае формулировка.

Одно дело, если б заменили только Максима. Ларий, Охрович и Краснокаменный остались бы вместе, адаптировались бы, держась друг за друга, к новым условиям.

Если остаётся только Ларий, ему придётся нелегко.

Но он готов, как Ройш готов сесть пока что в завкафское кресло, как Охрович и Краснокаменный готовы уволиться. Очевидно, это зачем-то нужно. По своей воле они бы не пошли на такое, они ведь в самом деле любят — не только шестой уровень доступа, нет! — кафедру, смущать студентов на лекциях, даже руководить курсовыми. Леший, они выглядят сумасшедшими, но они умеют работать, они нужны здесь!

«Условие Бедроградской гэбни», — шепнул Гуанако.

«И мы… вы подчинились?» — не поверил Максим.

«Подчинились и отдались, — Гуанако, ни с кем не прощаясь, вывел Максима с кафедры. — Политика в этом смысле ничуть не хуже нежно любимого Охровичем и Краснокаменным бордельного дела. Отдались и на этом хорошо наварились».

«Кто наварился, если останется только Ларий?»

«Университет, Максим».

Они вдвоём с Гуанако спустились по главной лестнице, вышли через главный вход, на крыльце притормозили закурить между парами стройных, безвкусно-бордельных колонн.

Истфак — бывшая Академия Йихина, бывший оскопистский бордель. Через два квартала налево стоит себе здание безо всяких колонн, которое занимает теперь действительный университетский бордель — причуда и каприз первого состава Университетской гэбни, плевок в лицо гэбне Бедроградской.

Максим никогда не одобрял проклятый бордель, считал его слишком неадекватным способом демонстрации собственного бюрократического превосходства. Поначалу сам убивался над сметами, но потом Охрович и Краснокаменный взяли в свои руки даже бордельную бухгалтерию, так что Максим давно перестал вникать, что там делается и кому это нужно.

Но сейчас почему-то стало обидно даже за бордель. Новый состав Университетской гэбни закроет его или оставит всё как есть?