По законам жанра шпионского романа сейчас есть два варианта развития событий. Можно просто идти дальше, и тогда такси затормозит, проедет мимо, повернёт куда-нибудь — в общем, окажется просто случайным ночным такси.
А можно обернуться и узнать, кто там сидит.
Бровь учила физику, потому что мечтала заниматься радиотехникой. Но в БГУ нет ни радиотехнического, ни физического факультета, это всё — в Институте Связи, а папа очень хотел, чтобы в БГУ. Пришлось идти на истфак, и вовсе даже не из вредности, и вовсе даже ей всегда нравилось.
Люди хорошие.
Твёрдые и Решительные.
Бровь обернулась.
Даже сквозь свет фар — такой, оказывается, близкий — и даже за одну секунду — или сколько там успело пройти — она успела рассмотреть, что такси ведёт тавр, только не тот, портовый, а какой-то другой.
Тавр-таксист?
Что, серьёзно?
Честное слово, это уже ни в какие ворота.
Глава 9. Припев (третий раз)
Университет. Габриэль Евгеньевич
С Поплеевской вывернуть на Малый Скопнический — дело простое, плёвое, поднырнуть только под арку и прокрасться дворами; но ночью нельзя, ночью темно и в тёмных дворах опасно, так сказал бы Максим, так говорил Максим много раз. И что нельзя ходить после заката, и что нельзя ходить вообще — сиди в башне, я о тебе позабочусь.
Только сколько можно сидеть и ждать, сколько можно быть бессмысленным украшением, сапфиром в фамильной короне?
Габриэль Евгеньевич прикрыл глаза, чтоб не резали их так жгуче злые жёлтые фонари.
От бумаг в кармане — бесконечных расшифровок бесед из далекой степной камеры — глаза не прикроешь, так и так прожигают подкладку плаща, брюки, кожу — до самой серёдки, до нутра. Только и остаётся, что сжимать их пальцами — крепче, до боли — чтобы хоть — не впустую ожог.
Если не дворами, то по Шолоховскому переезду.
В жёлтых фонарных кляксах Бедроград мокрый, словно только что вынырнул из пучины морской, словно ещё убегают под поребрики последние солёные потоки, и бурые гнилые водоросли путаются в ногах. Из этого морока нет спасения — город-порт, город-Порт, силок для случайных, костёр для невинных.
Жжёт-горит невыносимо, нет больше сил сидеть на месте, в башне; надо идти — покаяться, отдать всё, что есть, самое дорогое, себя отдать на растерзание, только бы прекратилось, и — вернулось, только бы не было ничего.
С расшифровок всё началось — когда-то давно, когда не было ещё ни Максима, ни завкафского кресла, когда ещё не болела так голова. Глупо; Габриэлю Евгеньевичу просто хотелось знать, зачем Гуанако убил Начальника Колошмы, зачем он сам умер. Или Диме хотелось — он уже и не помнил, помнил только, что тот один раз ворвался домой — запыхавшийся (высокие ступени башни), лихорадочно-весёлый. Сказал — Стас Никитич-то, добрая душа, романтик, с Колошмы очутился в Порту, у него нашлись копии расшифровок, давай читать. Сказал — прочитаем и сожжём, но один-то раз можно, это же не политика, это просто чтобы знать.
Сказал — ничего в этом нет опасного.
Малых Скопнических в Бедрограде два: один настоящий — в Старом Районе, и второй — поддельный, ложный, названный в честь — в новых. Настоящего Габриэль Евгеньевич не заслужил, как не заслужил того, чтобы Диму потом посадили, как не заслужил знать, что чумной изолятор сгорел, как не заслужил их с Гуанако возвращения в Бедроград.
Он же не хотел никому делать больно, не хотел поездок в Ирландию — зелёную и пьяную; не хотел, вернувшись, увидеть Максима таким чужим и спокойным. Всё, всё разрушилось и склеилось кое-как, криво, каракульно и внахлёст; и Максим запер его в башне, чтобы больше не убегал, и Дима остался — один и маленький, и у Гуанако больше нет за зрачками зелёных ирландских холмов, только тихая, тихая радость: спасибо, что всё закончилось.