Чума в Бреслау

— Мы похороним тебя заживо, — шепот человека в маске выдавал его мощные голосовые возможности. — Мы знаем, что ты полицейский агент. Ты притворялся судьей. Но мы не позволим себя обмануть. Среди нас есть кто-то, кто занимает высокое, но это очень высокое положение в правосудии. Он просмотрел твое досье. Теперь у тебя есть последний шанс признаться. Если ты этого не сделаешь, будешь засыпан живьем без всякой пощады. Через несколько часов падальщики и черви покинут разложившееся тело этой шлюхи и начнут грызть твое свежее мясо. А ты не сможешь двигаться. Оставшийся кислород ты втянешь в легкие вместе с землей. Если признаешься, избежишь этого.

И снова над ним разразилась буря влажного песка. Он бросился вверх и начал выкарабкиваться на поверхность. Он вскочил на гроб и отпрыгнул от него. И тут он почувствовал, как что-то разрывает ему глазницу. Он не увидел, что это было, потому что глаза его были залиты кровью и засыпаны песком. Он видел только запотевшие стеклянные отверстия для глаз, острые клювы масок и руки, торчащие из-под клеенчатых накидок. Эти руки размахивали лопатами, которые были острыми и блестели на концах, как ножи.

— Признаешься, — раздался над ним голос, перекрикивая звяканье лопат, — тогда тебя помилуют. Не признаешься, будешь засыпан живьем.

— Да! — крикнул он снизу и вытер от крови щеку. — Я полицейский агент. Прошу о милосердии!

Наступила тишина. Мужчины вонзили лопаты в землю и оперлись на них. Сквозь стеклянные отверстия, на которые стекал их пот, они смотрели на человека внизу.

— Еще никогда полиция не была так близко к нам, — услышал полицейский агент, — и больше никогда не будет. А вот твое помилование.

О доски гроба что-то застучало. Человек внизу нагнулся и поднял жестяную коробку. Он ее прекрасно знал. Освежающие пастилки Неймана. Над собой услышал шум. Зазвенели лопаты, и яма стала заполняться землей. Человек снова отскочил от гроба и вонзил пальцы в глинистый холмик, насыпанный рядом с открытой могилой. И тут он почувствовал, как заостренный металл скрежетнул о кости его ладони. Он упал в яму, а из его перебитых пальцев хлынула кровь. Мизинец свисал на нитке кожи, другие были явно перерезаны и словно смещены.

— Умоляю, помилуйте! — крикнул он.

Посыпавшиеся сверху кучи песка издавали густой гул. Однако он был недостаточно силен, чтобы от него ускользнули последние слова, которые он услышал в этом мире.

— Там капсулы цианида. Чтобы тебе было приятно умирать, мы смешали их с твоими любимыми мятными пастилками. Думаю, тебе больше всего любишь те от Неймана, правда? Такие мы тебе купили. Оцени наше благородство! Вот твоя мизерикордия![39]

Бреслау, суббота 27 октября 1923 года, полдень

Мок испытал после пробуждения три бурных чувства — все без исключения были неприятны. Его обнаженным телом, прикрытым чем-то грубым, рванул спазм холода, его ноздри скривились от сильного зловония рвоты и мочи, а его глаза поразил ослепительный электрический свет. Для полного счастья ему не хватало только цыганского аккордеониста, выигравшего чардаш. Он поднялся с твердой постели и широко открыл глаза. После первого мгновения светового паралича он все увидел в правильных цветах и пропорциях. Койка, на которой он сидел, была покрыта серым, грубым одеялом, ведро, наполненное выделениями, было недостаточно плотно закрыто, а над его головой мощная лампочка заливала белым светом арестантскую камеру без окна. Да, он находился под стражей, и это — на первый взгляд — в полицейском участке.

На койке напротив храпел какой-то человек. Его лысая голова, торчавшая из-под одеяла, была покрыта синяками и струпьями засохшей крови.

Мок провел языком по небу и с удивлением обнаружил, что оно не сухое и не издает запаха коптильни, что обычно случалось с ним после перепоя. Он сглотнул слюну, в горле не было никакого царапанья. Он исправно воспроизвел количество выпитого вчера алкоголя. Он все помнил. Две сотки водки и два пива. А потом выход в туалет во двор… и тут наступила полная темнота и плотное забытье. Он покачал головой, и тут его пронзила ослепительная боль. Он коснулся черепа и случайно наткнулся пальцем на липкую, мягкую рану. Он завыл и почувствовал, что теряет сознание. Но прежде чем это произошло, по его памяти пролетел резкий, белый свет припоминания. Нападение в уборной, удар в затылок. Упав на твердую койку, он в защитном жесте повернул голову. Благодаря этому с покрытой занозами и заусенцами поверхностью койки соприкоснулась не его голова, а щека. Он увидел свечение под закрытыми веками, но не погрузился во мрак. Через несколько минут он открыл глаза. Сокамерник вперил в него тупой взгляд. В отличие от Мока, он был похмельным и болезненным. Надвахмистр мог сказать о себе только последнее.

Треск открываемых дверей. В них стоял невысокий, коренастый полицейский. Прошло много лет с того момента, как ему сшили мундир. Воткнутый в макушку, кивер тоже помнил лучшие времена.

— Ты, — он указал пальцем на Мока и подкрутил усы. — На допрос. Ну, шевелись!