Чума в Бреслау

Ошевалла заковал Мока в наручники и осторожно взял под локоть. На спину ему накинул жилет и пиджак. Оба полицейских не смотрели друг на друга, когда один из них покидал кабинет. Мок шел, слегка подталкиваемый Ошеваллой, и впивался взглядом в пол. Если бы он осмотрелся вокруг себя, то увидел бы грусть или презрение в неподвижных взглядах коллег. Если бы он поднял голову, то увидел бы немногословного Курта Смолора, потрясенного практиканта Исидора Блюммеля, который стоял беспомощно с протянутой на прощание рукой, красного от нервозности Герберта Домагаллу, который держал в руке несколько пачек любимых Мок крепких папирос «Ihra». Он никого из них не видел. У выхода стоял Ахим Бухрак. Когда Мок проходил мимо него, Бухрак снял фуражку.

Во дворе был арестантский фургон. С неба сыпал мокрый снег. Ноги Мока и сопровождавшего его охранника Ошеваллы скользили в густой, грязной каше. Охранник открыл дверцу фургона и легонько подтолкнул пленника. Мок поднялся по ступенькам и сел на жесткую скамью. Ошевалла некоторое время стоял в открытых дверях и смотрел на Мока с усмешкой.

— Ты помнишь меня, рыцарь, защитник преступника Прессла? Помнишь, как полгода назад ты меня избил? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Ты надеешься оказаться в одиночной камере, потому что шеф криминальной полиции так сказал? Но это невозможно, понимаешь? Потому что то, в какую камеру ты попадешь, это решаю я. Только я! А я знаю, что наши камеры очень перегружены. Только в одной довольно свободно. Там я тебя и размещу. Тебе будет хорошо и сладко. У тебя будет хорошая компания. Двое людей. Хочешь знать, как их зовут?

Ошевалла произнес и захлопнул дверь со всей силы. В колодце полицейского двора раздался мощный грохот. К заваленным снегом окнам подбежали коллеги Мока. Смолор смотрел на двигающийся арестантский фургон с яростью, Блюммель — с сожалением, а Домагалла и Бухрак — с недоверием. В ушах у них звучал мощный удар дверцы фургона. Он был очень громким, но не настолько, чтобы заглушить два имени, которые выкрикивал Ошевалла. «Дзяллас и Шмидтке», — грохотало в ушах Мока.

Бреслау, суббота 27 октября 1923 года, три часа дня

Мок стоял в дверях камеры и привыкал глазами к царившему здесь полумраку. В приоткрытое окно падали напитанные водой грязно-серые хлопья снега. Стены камеры покрыты были штукатуркой, которая от влаги набухала, а ее выпуклости образовывали даже своеобразные линии и хребты — как миниатюрные горные цепи. Иногда вершины этих гор трещали, обнажая кратеры с неровными краями. Мок, вздрогнув, мысленно задал себе вопрос, живут ли в этих кратерах клопы. Через секунду он ответил на него утвердительно. Ибо он увидел наполненные водой банки из-под консервов, в которых стояли ножки двух коек. Третья была прикреплена к стене.

В его ушах все еще болезненно звенел лязг задвижки и смех охранника Ошеваллы, который только что, когда они шли по металлическому мостику, вдоль камер, обрисовывал вульгарно и непристойно практики, которым станет подвергнут каждый новый заключенный, который на свободе был полицейским. Эти рассказы привели Мока к резким спазмам желудка, которые проявились в сухой, дергающейся икоте. И теперь он громко икал, когда стоял в дверях камеры и держал в вытянутых руках два одеяла, поотбитую миску и столь же потрепанную кружку, из которой торчала пообгрызенная деревянная ложка. Пар его дыхания быстро развеялся в холодном воздухе камеры.

В камере раздался еще один вздох. С койки под окном поднялся высокий мужчина. Свет падал на него сзади, погружая лицо в тень. Мок видел только очертания. Они были топорными и грубо отесанными. Через некоторое время он увидел его очень внимательно. Это обличье было прямо перед ним. Близко посаженные глаза и рыбья отвислая челюсть. Пробор в центре головы, разделяющий две волны блестящих жиром волос. Татуировки спускались на шею из-за воротника небрежно застегнутой тюремной куртки. Шрам, рассекающий щеку и губы, терялся в редкой щетине бороды. Бледный цвет лица, опухшие глаза. На лице и руках опухоли, покрытые темными струпьями. Мощные, деформированные кулаки. Длинные, изогнутые ногти, черные от грязи и оранжевые от никотина.

— День добрый, — сказал Мок и положил свои вещи на поцарапанный стол. — Которая койка моя?