Чума вашему дому

— Взрыв не помню. Резкий толчок и боль. И мысль: твою мать, камера! Сначала увидел, что она в хлам, потом уже на ноги посмотрел. Мне позже объясняли про эти мины, как у них идет взрывная волна и разлет осколков. Тут точно повезло. Счастливчик Лаки. По идее, должно было в клочья разнести, так, что и для похорон ничего не осталось бы. Но, как видишь, только ноги. Одну меньше, вторую капитально раздербанило. И вот сижу на земле в луже кровищи, кусок мяса висит на лоскуте кожи, а в голове крутится: надо оторвать его и… сожрать. Тогда все хорошо будет.

— Шок, — я поежилась, представив, и низ живота сжало ледяной лапой.

— Дальше тоже был… монтаж. Очнулся в том самом лазарете, куда ехали. Шла машина, подобрала. Провалялся я на дороге часов пять в бессознанке. А до этого разорвал рубашку, одну ногу забинтовал, на другой жгут затянул и почти километр прошел. На раздробленной кости. Хрен знает как, не помню.

— Ну, в шоковом состоянии бывает. Но жгут — пять часов?! — удивилась я.

— Вот-вот, ты в теме. Плюс жара под сорок. Лазарет — палатка. Два врача и две медсестры. Открываю глазья на кушеточке и слышу, как они рядышком совещаются: по колено или по самое не балуй. «Отрежем, отрежем Мересьеву ноги»[3]. Потому как гангрена на подходе, да и вообще чего там возиться, все равно помрет. Блин, Тома, не страшно даже было, а обидно до слез. Как, и это все?! Вот так, по-дурацки? Сначала ноги отрежут, а потом все равно умру? И тут входит здоровенный негр, седой, метра два ростом. Это я потом уже узнал, что он там был главным начальником, приехал с инспекцией и случайно задержался. Эндрю Бирс, из Новой Зеландии. Я потом его в сети нашел, написал, поблагодарил. А тогда… ну чего, говорит, дьюд[4], обосрался? Не хочешь без ног? Боишься, бабы любить не будут? Ладно, давай рискнем. Все равно шансов ноль, так какая разница. Только учти, наркоза нет. Будешь орать — отдам вон этим, пусть режут.

Артем снова замолчал надолго, потом рассмеялся — коротко, сухо.

— Не поверишь, Тамара. Это уже вторая вещь, о которой я стараюсь не вспоминать. И которую почему-то рассказываю тебе. Не знаю, почему… В общем, он оперировал сам. Прямо на той кушетке. У нее под клеенкой был поролон. Чтобы не орать, я драл клеенку, крошки поролона забились под ногти так, что потом долго было не вычистить. Он уехал, я остался. Две недели — жара, мухи, боль адская. На меня уже рукой махнули. Но почему-то не сдох. Ко всеобщему удивлению. Потом переправили в госпиталь в Дамаск. Оттуда написал сестре. Я же говорил, что с родителями и братом не общался двенадцать лет. Светка на мою сторону открыто стать побоялась, но по-тихому поддерживала. От нее узнали все, отец поставил на уши кого только мог. Вытащили в Москву, в институт Приорова. Еще три операции сделали, ногу по кусочкам собрали заново. Мать все это время со мной была. Просила прощения, уверяла, что хотела как лучше.

— С ума сойти, — я обхватила его поперек живота. — Если б не шрам, и в голову бы не пришло. Даже не хромаешь.

— Сначала на костылях ходил, потом с палочкой. Физиотерапия, гимнастика. Я же упертый, как баран. И знаешь, что случилось? Понял, что больше не хочу. Не хочу рисковать жизнью. Ради чего? Чтобы кто-то включил телик, посмотрел мой репортаж и забыл о нем через две секунды? Доказывать, что я крут? Кому? Себе? Другим? Отец предложил заняться фондом. Это была реальная возможность сделать что-то полезное. Ну и вот… Иди сюда, Том! Продолжим?

Он резко перекатил меня так, что я оказалась на нем, лицом к лицу. У этого желания, одного на двоих, был совсем другой привкус. Я знала, хотя и не на своем опыте, что смерть и секс в одной связке. Секс — как отрицание смерти. Одного такого воспоминания было достаточно, чтобы вызвать возбуждение — остро пахнущее потом и кровью. Циничное и грубое, исключающее нежность, больше похожее на катарсис. Но сейчас нужно было именно так.

Упираясь ладонями ему в плечи, я подтянула колени и стиснула ими его бедра. Приподнялась, позволив заполнить меня до краев, и увидела, как расширились его глаза. Он понял, что я поняла! Зеркало…

— Тебе завтра на работу надо? — спохватился Артем, когда темнота за окном начала бледнеть. — То есть сегодня?

— Нет, — я перевернулась на живот и блаженно вытянулась. — Выходной. А тебе?

— Надо. Но можно попозже. Будем спать?

Он положил руку мне на плечи, но я вывернулась и поползла к краю кровати.

— Ты куда?

— Сейчас.

Встроенный, как выразился Артем, венеролог работал в автономном режиме. Душ может подождать до утра, а вот туалет после секса — это святое. Даже если туда и не надо. Проза жизни, чтоб ее. Пусть меня не научили мыть ноги, но это правило впечаталось намертво.

Когда я вернулась, он уже спал, тихонько посапывая. Неужели еще и не храпит?! Невероятно!

Подтащив подушку поближе, я забралась под одеяло и прижалась к нему, повторяя телом все изгибы. И попросила, засыпая:

«Господи, пожалуйста, пусть утром не окажется, что все это только приснилось!»