Чума. Записки бунтаря

Искушение стать на сторону тех, кто отрицает и действует! Среди них есть такие, которые принимают ложь как постриг. И уж наверняка в том же восторженном порыве. Но что такое порыв? Как, кого, за что станем мы судить?

Если ход истории в самом деле таков, если освобождение невозможно, а возможно только объединение, не принадлежу ли я к числу тех, кто тормозит историю? Освобождения не будет без объединения, говорят они, и если это правда, значит, мы отстаем. Но для того, чтобы идти быстрее, надо предпочесть гипотезу маловероятную, уже вызвавшую однажды страшные исторические опровержения, – предпочесть ее тем реальностям, которые состоят в горе, гибели и изгнании двух или трех поколений. Гипотеза, разумеется, более привлекательна. Не доказано, что освобождению должно предшествовать объединение. Не доказано также и противоположное: что освобождение может свершиться без объединения. Но разве объединение непременно должно быть насильственным? Насилие, как правило, создает лишь видимость единства, под которой скрывается мучительная разобщенность. Вероятно, и объединение, и освобождение необходимы, возможно, что объединение имеет шанс осуществиться с помощью познания и проповеди. Тогда слово сделалось бы поступком. Во всяком случае, этому делу нужно посвятить себя целиком.

О, эти часы сомнения! Кто может снести в одиночку сомнения целого мира.

* * *

Я слишком хорошо знаю себя, чтобы поверить в непорочную добродетель.

* * *

Пьеса. Террор. Нигилист. Повсюду насилие. Повсюду ложь.

* * *

Разрушать, разрушать.

Реалист. Нужно поступить в охранку.

Ни то ни другое. – Каляев. – Нет, Борис, нет.

– Я люблю их.

– Почему ты так страшно говоришь об этом?

– Потому что любовь моя страшна.

* * *

То же. Янек и Дора.

Я. (мягко). А любовь?

Д. Любовь, Янек? Любви не существует.

Я. О, Дора, как ты можешь так говорить – я ведь знаю, какое у тебя доброе сердце!

– Слишком много крови кругом, слишком много жестокостей. Те, кто слишком любит справедливость, не имеют права на любовь. Они все такие же несгибаемые, как я, с высоко поднятой головой, с пристальным взглядом. Что делать любви в гордом сердце? Любовь потихоньку склоняет головы, а мы, Янек, их отрубаем.

– Но мы же любим наш народ, Дора.

– Да, мы любим его великой и несчастной любовью. Но любит ли народ нас, и знает ли он, что мы его любим? Народ молчит. Какое молчание, какое молчание…

– Но это и есть любовь, Дора. Все отдать, всем пожертвовать, не надеясь на благодарность.

– Быть может, Янек. Это чистая, вечная любовь. Та самая, которая сжигает меня. Но бывают минуты, когда я задаюсь вопросом: а вдруг любовь – что-то совсем другое, а вдруг она иногда перестает быть монологом без ответа? Понимаешь, я представляю себе вот что: тихонько склоняющиеся головы, смирившее гордыню сердце, полуприкрытые глаза, руки, раскрывающиеся для объятий. Забыть об ужасной трагедии мира, Янек, позволить себе на один час, на один маленький часик стать эгоисткой, можешь ты это себе представить?

– Да, Дора, это называется нежность.

– Ты все понимаешь, милый. Это называется нежность. А нежно ли ты любишь справедливость?

Янек молчит.

– Любишь ли ты свой народ так же беззаветно, или же тобою движут жажда мести и бунта?

Янек молчит.

– Вот видишь. А меня, Янек, ты любишь нежно?

– Я люблю тебя больше всего на свете.

– Больше справедливости?

– Я не разделяю вас: тебя, Организацию и справедливость.

– Я знаю. Но скажи, скажи, прошу тебя, Янек, ответь мне. Когда ты остаешься один, ты любишь меня нежно, эгоистично?

– О, Дора, я умираю от желания сказать «да».

– Скажи «да», милый, скажи «да», если ты так думаешь и если это правда. Скажи «да» перед лицом Организации, справедливости, трагедии мира, перед лицом порабощенного народа! Скажи «да», умоляю тебя, выбросив из памяти умирающих детей и бесконечные тюрьмы, забыв о тех, кого вешают и засекают до смерти.

Янек побледнел.

– Замолчи, Дора. Замолчи.

– О, Янек, ты ведь еще ничего не сказал.

Пауза.

– Я не могу сказать тебе этого. А ведь сердце мое полно тобой.

Она засмеялась, и смех ее был похож на рыдание.

– Ну и прекрасно, милый. Ты сам видишь, это было неразумно. И я тоже не смогла бы этого сказать. Я тоже люблю тебя заторможенной любовью, перемешанной со справедливостью и тюрьмами. Мы не от мира сего, Янек. Наш удел – кровь и холодная веревка.

* * *

Бунт – это лай бешеной собаки (Антоний и Клеопатра).

* * *

Я перечел все эти тетради – начиная с первой. Мне бросилось в глаза: пейзажей становится все меньше и меньше. Нынешняя раковая опухоль гложет уже и меня.

* * *

Самая серьезная проблема, которая встает перед современными умами, – конформизм.

* * *

По поводу Лао-Цзы: чем меньше действий, тем больше власти.

* * *

Г. жил с бабушкой, торговавшей в магазине похоронных принадлежностей в Сен-Бриеке: готовил уроки на могильной плите.

* * *

Ср. Крапуйо: Анархия. Тайяд: Воспоминания следователя. Штирнер: Единственный и его достояние.

* * *

Г. Иронию вовсе не обязательно рождает злоба.

М. Но можно поручиться, что ее рождает и не доброта.