Чумщск. Боженька из машины

Подошли к баням. Заведение оказалось добротным, и даже в известном смысле с архитектурным вызовом: в два этажа, с полукруглою аркою в центре крыши. Передний фасад здания был выкрашен зеленою краской, а входную дверь предварял аккуратно выбеленный четырехколонный портик с претензией на греческий штиль. Над входом висела вывеска:

«БАНИ Степаненковскiе. Парильня, квасъ, пиво»

– Вы только полюбуйтесь, – насмешливо сказал Усатый, – не бани, а античный театр!

– Если бы не вывеска, можно было б и оконфузиться, принять за ресторацию, – поддержал Крашеный, – впрочем, вперёд, мой друг, иначе мы рискуем вымокнуть до нитки ещё до того, как проникнем в парную.

На кассе никого не оказалось, но тут же к артистам подошел лысый банщик азиатской наружности и услужливо спросил:

– Господа изволят купель обсчую или высшей категории с известными дозволениями и усладою?

Ободняковы не до конца уразумели про «известные дозволения», и несколько обиделись, приняв это на свой счет, посему Усатый, дабы предупредить конфуз, язвительно ответил:

– Нам общую, мы не выше и не слишком пали, чтобы возводить себя в какую-либо особенную категорию.

– Как будет угодно господам. Какие предпочтения имеете по части напитков? Чаю, квасу, пива или что-то особенное?

Артисты не евшие с самого утра, сначала из-за известной «проманкировки», затем проигнорированного кабака, и, наконец, жадного смотрителя изящных искусств, не прочь были и отведать чего-то существенного, но так как были личностями в известном смысле гордыми ответили:

– Водки, – подаренную фон Дерксеном бутыль Усатый заблаговременно припрятал за полу сюртука.

– Водка закончилась, – хитро улыбаясь, доложил банщик.

– В таком случае подайте уж чего-нибудь, – раздраженно отчеканил Усатый.

Банщик понимающе закивал и прокричал на тарабарщине в покачивающуюся штору:

– Аракы чугендерден куй стельгя!* (сноска: Поставь на стол свекольной браги (татарский))

Штора закачалась и издала какой-то невнятный звук, больше похожий на вздох человека, которому сунули кулаком под дых.

– Все будет в лучшем виде! Извольте не беспокоиться! – сказал банщик, провожая господ в гардеробную.

– Благодарим-с. Позвольте узнать, на правах праздного любопытства – отчего столько пафосу в вашем сооружении? Столько архитектурных нагромождений из-за одной только бани? – ехидно спросил Крашеный. Из-за голоду в нем появились желчь и острое желание поёрничать, – может быть нам стоило надеть фраки, дабы не фраппировать публики?

– Видимо у хозяина вашего заведения, врожденная тяга к искусству и утонченному вкусу. Как у гимназистки, – у Усатого зычно заклокотало в животе, будто поспевал огромный самовар на еловых шишках.

– Я поражен вашей проницательностью!

Азиат загадочно поклонился, по-восточному, (так не кланяются у нас, если бы иной дозволил себе так отрекомендоваться, то, пожалуй, его сочли бы за сумасшедшего, а этот отделал мудреное антраша, в самом что ни на есть фирменном штиле) и как ни в чем не бывало, ответил:

– Это очень таинственная и прекрасная, в своем роде история!

– Нисколько не сомневаемся, – продолжал в едком духе Крашеный, – тут у всех своя история, в кого не плюнь, так во что-нибудь таинственное и попадешь.

– Поверьте мне, государи, – продолжал азиат, не обращая внимания на язвительные намеки Крашеного – эта самая «оригиналь»!

Далее, не сбиваясь на ироничные ремарки наших артистов, азиат-банщик поведал такой анекдот:

Эта история, «ля мистикъ», приключилась не без романтического изюму. Муса Калдыбаевич Ыстыкбаев – азиятчик, дикарь и чингисхан, с малолетству страстно полюбил театр. Сначала смотрел на фотографические снимки известных артыстов, листал какие мог брошюрки, дни и ночи торчал при степных «акынах» – поэтах-певцах, а потом выдалась оказия – отец взял его с собою в город, по своим делам, да и показал спектакль. Ну, и погнали, как говорится, наши городских. Сам Муса происходил из высокого азиятского роду Ыстыкбаевых, – «биев», судей по-ихнему, богатых на востоке людей. Когда он повзрослел, его отправили постигать науки по юридической части. Отец, значить, хотел сделать его судьей и заместо себя поставить. Да только не суждено было сбыться чаяньям старика, Муса оказался баламутом и в судьи идтить не желал, а хотел по театрам шляться и на сцене антраша отплясывать. Приехав в цивилизацыю, назвался он Михаилом Николаичем Степаненко, чтобы снискать себе славу человека светского, ну, и чтоб не задразнили Мусой-колбасой, у нас, сами знаете, наш народ востер на такие выдумки. Отучился, как водится, в гимназии, изловчился говорить по-нашему, чисто, разорвал все сношения с отцом, заручился кредитом в подозрительном банке (впрочем, тоже азиатском) и с головою окунулся в жизнь театральную, ибо не имел в голове никаких мыслей, кроме лицедейских.