Чумщск. Боженька из машины

Шубин взобрался на сцену и с заискивающей улыбочкой проковылял к артистам.

– Многих лет вам здравствовать! – поклонился Трофим Афанасьич. – Господа, я так понимаю, представление прервано? Не по вашей, конечно же, вине, – оправдывал он артистов. – Но и, смею сказать, не по нашей. Мы уж здесь не при чем, – захихикал Шубин.

Ободняковы смущенно молчали, топчась на месте.

– Коль уж так нелепо вышло, – сказал городничий (улыбка не сходила с его уст). – Так позвольте поинтересоваться: как вам сия мерзость запустения касательно пристанища Мельпомены? – Шубин поводил мясистой рукою, указывая на пространства театра. – Двенадцатый год выбиваю средства из столицы! Вы помыслите! Вертимся не покладая рук. Я как лицо ответственное за город, прекрасно понимаю, что культура, духовная пища – это, быть может, главное, что необходимо совремённому человеку. Не хлебом, хе-хе, единым. Так вот, выбиваю я двенадцатый, значит, год. Седые власы приобрел! А им хоть бы хны – воровство, кумовство, тихушничество, – Шубин махнул рукой. – Ничего! Ни-че-го-шеньки! Только добрые люди и помогают. Дай-то Бог им здоровья, – он перекрестился, приблизился к Ободняковым вплотную и зашептал: – Потому как сведущие в Божьей благодати лица подтвердят – взять того же батюшку игумена Фотия: монетами подаяния выстлана дорога в рай. Дал больше – рай ближе, – заговорщицки сказал Шубин.

Ободняковы от такого тона городничего несколько насторожились, однако же продолжали молчать. Корчившийся в двух шагах подле Трифон не выходил у обоих из головы.

– Мы здесь загибнем, – взмолился вдруг Трофим Афанасьич, на лице его появилась готовность пролить слезу. – Театр рухнет, а второго у нас нету, – самоубийственно соврал он.

В зале многие повставали с мест. Торчащий в проходе люд, не стесняясь, высказывал гадости в адрес устроителей.

Шубин вдруг с ужасом начал понимать, что все его слова бесполезны: миллионщики настолько чудаки, что неспособны думать ни о чем кроме своей пиесы. В отчаянии Шубин принялся было нахваливать постановку, но его перебил громкий окрик из зала:

– Шубин – взяточник и подпевала!

Трофим Афанасьич пришел в ярость. Решительно ничего не клеилось. Он обернулся к залу и, пытаясь определить, с какой стороны доносится голос, возопил:

– Никифор! Взять его! – указательный палец Шубина метался из стороны в сторону, будто он перекидывал костяшки на невидимых счётах. – Возьми, возьми, возьми! Завали его там!

Никифор уже был в зале, вовсе не подозревая о том, что стал косвенной причиной оглушения чумщского исправника Жбыря. Выходил же он по причине весьма прозаической: дело в том, что непосредственно перед спектаклем выдул Никифор семь с половиною кружек клюквенного морсу – вследствие зноя и особенной своей любви к данному напитку, а в антракте проваландался в очереди за ватрушкой, да так и не успел справить нужду.

– Мы, однако ж, пойдем, – поглядывая то на неспокойный зал, то на невозмутимые лица Ефима и Афанасия, пробормотали Ободняковы Шубину. – Обстановка не подразумевает. Продолжать спектакль решительно невозможно.

Усатый подозвал стоявшего у сцены фон Дерксена. Тот говорил с тремя дюжими диковатыми абреками, которые, склонившись над театральным смотрителем, согласно тому кивали, затем развязно подошли к Тушкину и куда-то его повели. Фон Дерксен поманил пальцем давешнего мальчишку, нацарапал на клочке бумаги «Вы отмщены. Знайте.» и приказал сорванцу нестись во весь опор по старому адресу. Затем фон Дерксен с решительностью взобрался на сцену и, багровый, тяжело дышащий, но весьма довольный собой, предстал Ободняковым.

– Уважаемый Генрих Вильгельмович, – робко обратился Усатый к смотрителю изящных искусств. – Дело в том, что спектакль был сыгран не полностью. Понимая недовольство публики, всё же спешим заметить, что затрачены немалые силы и если бы не известный нам force majeure – мы б без сомнения довели пиесу до конца. И, уверяю вас, довели б с успехом…

– Ай, шкап! – что-то припомнив, воскликнул вдруг Крашеный и тут же прикрыл рот рукою.

От этих слов Усатый мгновенно смешался и только и нашел в себе сил, чтобы подавленно пробормотать:

– Просим, Генрих Вильгельмович, произвести пересчет нашего гонорару с вычетом несыгранного времени. И рассмотреть возможность компенсации за срыв, – едва слышно пискнул он и покраснел.

Шубин, не скрываясь, громко ахнул, пораженный наглостью миллионщиков.

– Что там со спектаклей? – кричали меж тем с галерки.

– Продолжай или верни денег! – неслось из партера. – Полтинник уплочен!

– Верно! На самом интересном месте! – подключались с балкона.

– Да закройте же наконец занавес! – в негодовании вскричал на весь зал Шубин. Он был готов вслед за супругою упасть в обморок.

Работники принялись изо всех сил вертеть лебедку, отчего трос мгновенно заклинило. Кто-то полез на занавес чтобы поправить положение и, оборвав ветхую ткань, мешком рухнул на сцену.

– Еще бы мы … Мы бы хотели заявить об… – сбивался Крашеный. – Если только так не было запланировано…