Чур, мой дым!

Бывало, после этого сами собой возникали состязания по борьбе. Сначала боролись парами, а потом начиналась всеобщая свалка.

Клешня не боролся ни с кем, а только судил. Такие развлечения приносили мне много радости. Временами даже казалось, что все мы равны, все друзья. Но стоило увидеть, что в отдалении бродит или сидит маленький, жалкий и одинокий Дульщик, как думалось: «Какое счастье, что тебе разрешено быть со всеми».

Все в детдоме сторонились Дульщика, и даже его койка в нашей комнате стояла в самом дальнем, темном и сыром углу.

Я не помню, чтобы Дульщик хоть раз отвечал у доски или что-нибудь писал. Во время уроков он чаще всего стоял в углу между стеной и круглой печкой, и вытащить его оттуда можно было только силой.

В нашей маленькой школе сидели вместе ученики третьего, четвертого и пятого классов. Учительница объясняла всем по очереди. Писали мы на обрывках газет, на страницах старых книг. В классе всегда было шумно, — в непрекращающемся гудении тонул голос учительницы и смысл ее слов, особенно для тех, кто сидел на «камчатке».

Однажды Монашка привела в школу миловидную тоненькую девушку в голубом платье. И так это голубое платье отличалось от черного одеяния Монашки, а легкая хрупкая девушка так была непохожа на всех других наших учителей, что мы притихли, даже смутились. Девушка тоже выглядела смущенной.

— Это новая учительница, Анна Андреевна. Приехала к нам из Ленинграда, — сказала Монашка и ушла.

Анна Андреевна раскрыла журнал и стала знакомиться с каждым, называя не просто фамилию, но еще имя и отчество. Ребята посмеивались, краснели, но каждый поднимался из-за парты с чувством собственного достоинства и даже гордости оттого, что впервые слышал свое имя рядом с именем отца. И вдруг…

— Степанов Вячеслав, — громко произнесла Анна Андреевна. Никто не отозвался.

— Степанов Вячеслав, — повторила учительница.

Из-за печки медленно выбрался маленький, жалкий Дульщик. Его появление встретили смехом.

— Ну ты, вылезай! — закричали ребята.

— А почему в журнале не записано твое отчество? — спросила Анна Андреевна.

— Да это же Дульщик! — весело пояснил кто-то.

Учительница внимательно и недоуменно смотрела на Дульщика и ждала ответа.

Дульщик затравленно озирался, губы его зашевелились, он что-то прошептал.

— Ничего не слышу, громче, — попросила учительница.

Дульщик опять пошевелил губами, пригнул голову и начал медленно пятиться в свой угол за печку.

— Куда ты? — удивленно спросила Анна Андреевна.

Но Дульщик все пятился, все втискивался в свое укрытие. И тогда кто-то выкрикнул:

— Он говорит, что у него не было отца.

Все опять засмеялись. И я тоже.

— Заткни свой хавальник, — сказал вдруг Клешня с соседней парты и, подойдя ко мне, грязными пальцами с черными нестрижеными ногтями провел по моему лицу. Я задохнулся от оскорбления. Ведь он сделал мне смазь при всех, при учительнице. Она теперь подумает, что я такой же, как Дульщик! И я вскочил, бросился на Клешню:

— Дурак! Идиот! Сука! Фашист!

— Клещенко, что это ты сейчас сделал? — негромко, как врач у больного, спросила Анна Андреевна и подошла к нам. И вдруг с Клешней произошло такое, чего мы никогда прежде не видели. Он опустил глаза, покраснел и ответил очень тихо:

— Я ему смазь сделал.

— А что это такое — смазь?

В вопросе Анны Андреевны слышалось не просто любопытство, она спрашивала не о самом слове, а о чем-то другом, оскорбительном. Я понял о чем. И Юра Абдулин и все поняли о чем, и Дульщик тоже. Он даже высунулся из-за печки. На его лице не было обычной плаксивой гримасы, глаза поблескивали настороженно, внимательно. В эту минуту я был расположен к нему, как никогда.

Все ждали, что же ответит Клешня. Молчание было долгим и тягостным. Клешня не смотрел на учительницу, и казалось, будто не он унизил меня, а сам был высмеян и унижен.

— Ладно, я не стану тебя больше об этом спрашивать. Ты мне сам когда-нибудь все расскажешь, хорошо? — сказала Анна Андреевна. — Ты, наверное, понял о чем? Садись.

Весь этот день Клешня больше обычного ехидничал, приставал к ребятам, чуть что — брал за грудки. А вечером, после отбоя, первым затянул блатную песню:

Ночка надвигается, фонари качаются,
филин ударил крылом.
Налейте, налейте мне чару глубокую
с пенистым красным вином…

Клешня горланил самозабвенно. Нестройно подтягивали ему Кузнечик и Рыжий. А остальные помалкивали.

Такое было впервые.

Мы часто распевали песни про блатную жизнь и лихие грабежи. Я тоже охотно выкрикивал не совсем понятные слова уркаганских песен, и тогда казалось, что я не слабый ребенок, которого может наказать любой воспитатель, а отчаянный смельчак вроде Робина Гуда или графа Монте-Кристо.

Но теперь молчание ребят было как будто заговором.

В комнату вдруг вошла Анна Андреевна. В полумраке мы узнали ее не сразу.

— Атас! — крикнул кто-то.

Песня оборвалась.

— Не бойтесь, я пришла погреться. Я сегодня дежурю, — сказала учительница и, сняв с головы платок, присела на табурет посреди комнаты.