Чурики сгорели

— Вот и учительница говорит, что не выносит запах одеколона. Теперь она меня к доске вызывать не будет.

Справедливости ради, чтобы не создалось обманчивого представления, должен уточнить: Вовка не разбойник и даже не малолетний преступник. Он парень как парень. О нем можно сказать словами, которые произносит обычно доктор, вынимая из ушей трубочки стетоскопа: «Здоровый мальчик». И сколько бы родители ни перечисляли его недуги, доктор стоит на своем: «Нормальный ребенок». Сам же Вовка на вопрос о самочувствии обычно отвечает: «Аппаратура работает нормально».

Он обижается, когда его не пускают на фильмы для взрослых; он говорит о себе: «Раньше, когда я был маленьким…», но хоть убей, не пропустит по телевидению передачу «Спокойной ночи, малыши». Кажется, он весь перед тобою, всеми нитями с тобою связан, и вдруг с разбегу налетаешь на стенку.

Когда-то я читал любопытную историю. Герой рассказа едет на машине. Пустынное шоссе, не видно никакой преграды, казалось бы, не на что натолкнуться. Но машина все-таки наталкивается на что-то. Это что-то, тягучее и упругое, как резина, сдерживает движение. Машина останавливается, а затем пятится, словно и впрямь уткнулась в резиновую ленту. Подходят другие машины, и с ними, на той же невидимой черте, происходит то же самое. Герой рассказа хочет обойти преграду полем. Но конца ей нет. Он так и идет, упираясь в нее плечом. Потом мы узнаем, что невидимую стену воздвигли существа из мира иных измерений, из антимира.

История эта была с начала до конца фантастической, но и в моих, совершенно реальных, отношениях с Вовкой происходит порой нечто похожее. Между нами тоже появляется непроходимая преграда, я топчусь по одну сторону, а Вовка прыгает по другую. И куда ни шло, если бы такое происходило на изломе событий исключительных, особой важности. Нет. Повод может быть самый незначительный, на мой взгляд, пустяк.

Вхожу на кухню. Вовка стоит за дверью, надев ведро на голову, и рычит. Ну и пускай себе рычит, пока не надоест. Я делаю вид, что ничего не происходит, и обращаюсь к ведру:

— Какие у тебя сегодня отметки?

Сын освобождает голову от ведра и скучным голосом отвечает:

— Пятерка, четверка, а еще двойка…

Двойку он получил на уроке по труду: штопку захватил из дому, а дырку забыл. Дырку тоже надо было принести, потому что иначе нечего будет штопать.

Можно было бы, конечно, подивиться на ведро, да еще пару раз звонко щелкнуть по нему, а потом уж перейти к опросу по вопросу успеваемости. Но я тоже существо одушевленное, мне некогда, я занят, кто-то испортил мне настроение. И Вовка сразу же нырнул в себя, появилась стенка. Лишь задним числом меня осеняет, что сын всего-навсего хотел вспомнить то время, когда мы объявляли «день помощи домашним» и набрасывались на уборку квартиры, а потом, когда надоедало быть хорошими, провозглашали «день пугания домашних».

Осечка случается всякий раз, когда я не замечаю, а еще того хуже, пытаюсь ворваться в его «я». И сразу же мир отца и мир сына становятся антимирами! Какого роста его «я» и сколько оно весит, не скажешь, но оно ни в чем не уступает моему, это уж точно.

За собой я признаю право, когда мне хочется, становиться мальчишкой. А от сына непременно хочу, чтобы он был таким же, каким я бываю все остальное время, — взрослым. Чтобы он сидел за столом так же и не иначе, как сижу я. Чтобы он разговаривал с гостями так же чинно, как беседую я. Чтобы он бросал игру по первому зову, хотя сам всякий раз бранюсь, если отвлекают меня от дела (вслух или про себя — в зависимости от обстоятельств). Я хочу. А Вовка не хочет. А я все равно хочу. И когда отец бывает с ним несправедлив или груб, он может очень строго взглянуть своими серыми глазами и сказать через вздох: «Эх, папа, папа!..» И мне становится худо, потому что я, как было отмечено выше, тоже существо одушевленное…

Я уже успел немало кое о чем рассказать, и все складывается к тому, что книжка эта будет про воспитание сына. Но я вовсе не собираюсь разрабатывать на собственном сыне новую воспитательную доктрину. Я просто хочу, чтобы Вовка понял меня, понял, что я от него хочу. И Вовка хочет, чтобы я его понял. И, добиваясь этого, тоже меня воспитывает. Значит, и он мог бы написать книжку… о воспитании отца. Первый абзац такого труда выглядел бы примерно так:

«„Эх, папа, папа…“ — говорю я всякий раз, когда отец бывает не прав. И это на него действует. Соразмерное использование этого педагогического приема, несомненно, открывает широкую перспективу в правильном и систематическом воспитании родителей…»