Чуров и Чурбанов

Байя с младенцем лежала в кровати, в темноте. Девочка сосала её грудь, и в такт её сосанию сквозь завывание ветра было едва слышно, как на той стороне канала тестомешалка на хлебозаводе толчками вымешивала густую массу. Бух, бух, шмяк; через три сосания на четвёртое младенец проглатывал молоко. Ветер взял верхнюю ноту, свистнул в дымоходе, и тестомешалка остановилась. Одновременно погасла и призрачно-масляная полоска на потолке – вырубили свет во всех домах. Байя подхватила младшую и вышла из комнаты. В квартире было темно. Вика сказала, что свет отключили, и Байя подтвердила, глядя в окно, что отключили его во всём районе.

Стекла всё сильнее звенели и тряслись, град стучал по подоконнику, что-то угрюмо гудело над крышами, но что именно, не было видно за тучами. Байя попыталась набрать Чурова, но сеть уже пропала.

Дочка Валентины Авдеевны в это время стояла на лестнице. Вода была внизу, а наверху молча столпились жители подъезда. Здесь никто не орал, паники не было, даже дети стояли молча. Люди держали свечки и фонарики. На облупленном потолке колебались тени. Она стояла, прижимая сумочку к боку. В сумочке были открытки. Сняла их со стены: поздравления, пожелания, глобусы, материки, пёстрые подписи, шутки о географии. «Географии учитель – наш живой путеводитель». «Просим вас от души – продолжайте урок!» «Если вы заблудились в лесу…» «А Колумб ни в чём не виноват». Нарисованный мелом материк, а на нём вместо городов-миллионников – красные сердечки.

Сильный хлопок внизу: вышибло окно. Снизу поднялась ледяная волна, пока – только воздуха, но свечи задуло сразу. Осталось два фонарика – почти темнота. Вой и грохот стали ближе, громче. Кто-то заплакал, кто-то заговорил. Она поднялась на несколько ступенек выше, сжимая в руке открытку, которую больше не могла разглядеть.

В больнице свет продолжал гореть ещё несколько часов, и в холле четвёртого этажа, где сгрудились пациенты и врачи, было хоть и тесно, но не темно. Работали все приборы, кроме тех, что в реанимации, которая находилась на первом, что всегда было очень удобно, а в ту ночь вдруг стало по известным причинам неудобно. Аги рассказывала Фёдору, куда они поедут будущим летом.

– В этом селе, – говорила Аги, – все живут ради искусства. Там все – художники. И у всех татуировки. Каждый делает татуировку другому.

– Такую, как сам хочет, или такую, как хочет тот, кому делают?

– По-разному, то так, то эдак. Ты бы как хотел?

– Я бы хотел, чтобы как художник хочет. Потому что у меня нет фантазии.

Аги хотела было возразить, что у Фёдора очень даже есть фантазия, что он и сам может быть художником, но вовремя сообразила, что не стоит внушать ребёнку веру в себя, когда время так близко. Вместо этого Аги поспешила сообщить ему, что в августе жители деревни художников выкладывают целые картины из яблок, слив и груш, создают портреты из кабачков и свёклы (тут Аги снова едва удержалась от дидактического направления «а какие овощи ты знаешь» – Фёдор был не силён в агропромышленности).

Она говорила:

– Ну, граффити, которые я делаю, ты видел, но это в городе, а там поля, и там можно целые огромные круги и квадраты на земле создавать, высевая разные растения, так что только с самолёта можно разглядеть. Ну и конечно, дома и колодцы в этой деревне все раскрашены в такие цвета, что тебе и не снилось, а из капусты складывают пирамиды и строят башни.

Торопясь, Аги выкладывала Фёдору всё новые подробности, под плач детей в холле, вой и рёв снаружи, который усиливался, и не считая секунд и минут, которые пока продолжали идти вперёд.

– А кто там на окне сидит? – спросил Фёдор. – Это медсестра?

– Никто не сидит, – ответила Аги быстро, не отвлекаясь. – Никого там нет. Совсем никого. Ну так вот, слушай дальше.

Между прочим, окон в холле больницы и вовсе не было, только пластиковые двери с матовым стеклом. Из-за особенностей аварийного энергоснабжения свет здесь погас медленно, как в театрах перед началом представления. Но и когда он погас, Аги не заткнулась, а придвинулась поближе к Фёдору и, продолжая рассказывать, закрыла глаза – оба, и тот, который видел всё, и тот, который продолжал ничего не видеть по мере того, как она, продолжая рассказывать, его закрыла.

17. Начало

– Чурбанов и Чуров, – хмыкнула медсестра. – Вот это совпадение. Мало того, что одноклассники, так ещё и фамилии похожие.

Мама Чурова озиралась, перебирая в руках документы и ужасаясь надписям на дверях: «контакт по кори».

– Надеюсь, у него не корь?

– Надейтесь, – хохотнула медсестра, и они закатили Чурова в тёмную, тёплую тесноту.

Чурова передёрнуло от хруста пружин и холода новой постели – и тут же продрало ознобом ещё раз от шерстяного тепла: мама накрыла его одеялом. Она сидела рядом, налитая чернотой, тощая, вся в шоке, а ее пушистые волосы были как раскалённые проволочки, освещённые лампой из больничного коридора.

Сосед по койке жутко, надрывно кашлял во сне под одеялом.

– А что, это правда Чурбанов? – подал голос Чуров.

– Он самый, – подтвердила медсестра.

– Что-то не знаю такого, – сказала мама Чурова.