Чуть-чуть считается

– Совершенно не переношу вранья. По мне, кажется, хуже нет зла на земле, чем ложь. Я потому и с тёткой своей не хочу иметь ничего общего, что она лгунья и лицемерка. У неё же на лице написано, что она всё время думает одно, а говорит другое. Ей это представляется обязательным качеством культурного человека. Что же я к ней за билетами пойду? Я уже год, как с тёткой не встречался. Билеты, посмотрел, у нас со Светланой в служебную ложу. Но я ведь думал… Агафонов… Открываю дверь в ложу – здрасте! Любимая моя тётушка. Еле высидели первое отделение. Я бы за ложь не знаю что делал! И ведь самое обидное в чём. Когда такие, как моя тётка, которые, по сути дела, уже своё отжили, ещё куда ни шло. Но когда с пионерскими галстуками на груди…

– Так мы, дядя Андрюша, – тихо сказал Витя, – вовсе с Федей и не врали вам ничего.

– Не врали? – удивился он. – Как не врали? Или, может, у Любиных родителей действительно были билеты? А Любе их не дали – и вам срочно пришлось выкручиваться? А? Так?

– Нет, не так, – покачал опущенной головой Витя. – У Любы не было билетов. Но мы с Федей не знали. Мы же молчали. А Люба всё придумала, чтобы…

И Витя рассказал, как получилось с билетами, про «вопросы по методике» и про всё остальное.

– Получается, для моего блага врали, – проговорил дядя Андрюша. – И врала одна Люба. Вы – нет. Потому что молча врать нельзя. Так получается?

– Но мы же не знали, – напомнил Витя.

– Сначала, быть может, и не знали. – согласился дядя Андрюша. – А потом, когда у тёти Клавы билеты клянчили? Когда мне их отдавали, и якобы они – Любиного папы? Молчали? Но не кажется ли вам, что врун не только тот, который говорит неправду? Не кажется ли вам, что врун и тот, который молчит, когда врут рядом с ним и от его имени?

– Кажется, – прогудел в ответ Федя, не поднимая глаз. – Ясное дело, мы и есть самые первые вруны. Ещё хуже, чем Люба. В сто раз хуже, чем она.

– Почему же в сто-то? – не понял в свою очередь дядя Андрюша. – Ведь у вас действительно вроде Люба заводилой была.

– Потому, – сказал Федя, – что она девочка. И ещё потому, что когда про человека говорят плохое, а его тут нету, так это вообще…

– Что вообще? – сообразив, в чей огород кинут камень, спросил Витя. – Получается, я про неё тут наговариваю. А ты не наговариваешь. Ты сразу в защитничках оказался.

– Ясно, наговариваешь. – прогудел Федя.

– Ах, так! – возмутился Витя. – А ты сам у Ивана Игоревича что сегодня в кабинете сделал? Защитничек! «Когда про человека говорят плохое, а его тут нету…»

– Что я сделал? – насупился Федя.

– Ничего! – закричал Витя. – Справедливый какой нашёлся!

У ребят, кажется, назревал конфликт. Но дядя Андрюша быстро притушил его и расставил всё по своим местам.

– Будет вам! – цыкнул он на ребят. – Будет! Ишь мне тоже. Оба, выходит, виноваты, раз друг на дружку кидаетесь.

Но почему это, интересно, оба? Почему? Разве Витя был в чём-то хоть капельку виноват? Хоть на самую маленькую капелюшечку?

Глава восемнадцатая

ПОЧЕМУ УХОДЯТ ПАРОХОДЫ

В четвёртом классе беды забываются быстро. Уже на другой день после того неприятного разговора с дядей Андрюшей как-то так само собой получилось, что друзья вновь отправились из школы вместе. До Дегтярного переулка Витя, Люба и Федя добрели молча. А у водоразборной колонки Федя сказал:

– Зайдём?

И Люба с Витей взяли и молча пошли к кособокому Фединому дому.

Под окном Фединой каморки цвела старая вишня. Она загораживала свет. И в каморке стоял полумрак.

– Зажечь? – сказал Федя, посмотрев на лампочку под потолком.

Ему не ответили. И он не стал зажигать. Зачем? За окнами весна. Теплынь. Солнце вовсю. А тут… лампочка.

В каморке слева у стены вместо стола – верстак. Армии разноцветных пластмассовых солдатиков расположились по обе стороны верстака, на потёртых временем голых досках. Одна армия с одной стороны, другая – с другой.

Витя с Федей быстро привели в полную боевую готовность все средства нападения. Средств нападения не так уж и много – две пушки.

Стволы орудий грозно наведены на врага.

Всё, как всегда.

Готово? Трах, бах! Поехали!

Пушки у Вити с Федей одинаковые. Пружинки в стволах равной силы. Только Витя стрелял из своей пушки красным карандашом, а Федя – синим. Чтобы не перепутать. Вставишь в ствол карандаш, оттянешь пружинку, прицелишься:

– Трубка сто восемнадцать! Прицел двадцать четыре! Огонь!

Бац! Несколько солдатиков лежат. Которые лежат, считаются убитыми. Всех упавших – в медсанбат, к главному врачу фронта Любе Агафоновой. Она – один врач на две воюющие стороны. Медсанбат один и главный врач – один. Люба справлялась одна на два фронта.

И ещё: на два фронта – один полевой телефон. Телефоном пользовались по очереди. И всегда, по Фединому настоянию, начинала Люба. Она сообщала по телефону о количестве убитых и раненых, отправляла на фронты пополнение.

– «Первый»! – крутила она ручку телефона. – Вы меня слышите, «Первый»? Принимайте пополнение. Вылеченные бойцы возвращаются в строй.