Чуть свет, с собакою вдвоем

Трейси Уотерхаус вышла из «Торнтонса», набив фуражом большую уродливую сумку, которую носила, как патронташ, поперек обширной груди. Венские трюфели, угощение по средам. Обрыдаться. Люди вечерами ходят в кино, в рестораны, в пабы или клубы, к друзьям, занимаются сексом, а Трейси предвкушает, как свернется в клубок на диване, будет смотреть «В Британии есть таланты» [19]и закусывать венскими трюфелями из «Торнтонса». И цыпленком бхуна, которого захватит по дороге домой, а потом зальет банкой-другой «Бекса». Или тремя банками, или четырьмя, хоть сегодня и среда. Завтра в школу. Сорок лет с гаком, как Трейси бросила школу. Когда она в последний раз ела с кем-нибудь в ресторане? Тот мужик из службы знакомств, пару лет назад, «У Дино» на Бишопгейт? Она помнила, что ела — чесночный хлеб, спагетти с тефтелями, а потом крем-карамель, — но не помнила, как звали мужика.

— Ты необъятная девочка, — сказал он в начале, когда они встретились в баре «У Уайтлока».

— Ага, — ответила она. — Хочешь объять? — Скажем прямо, дальше было только хуже.

Она нырнула в «Супераптеку» за эдвилом от завтрашней головной боли после «Бекса». Девушка за прилавком на нее и не взглянула. Обслужила с гримасой [20]. Украсть из «Супераптеки» — раз плюнуть, куча полезных мелочей, можно кинуть в сумку или в карман — губная помада, зубная паста, шампунь, «тампакс», — неловко даже упрекать людей в том, что воруют: сами же, по сути, приглашаете. Трейси глянула на видеокамеры. Она знала, что в отделе «Уход за ногтями» — слепое пятно. Можно набрать добра на год маникюров, а никто и не догадается. Она осмотрительно прикрыла сумку рукой. В сумке два конверта с двадцатками — в общей сложности пять тысяч фунтов, — которые она только что сняла со счета в Йоркширском банке. Хотела бы она посмотреть на того, кто попробует их стырить, — она размажет его по стенке голыми руками. Что толку иметь вес, рассуждала Трейси, если им не пользоваться?

Деньги причитаются Янеку — он расширяет кухню в таунхаусе, который Трейси купила, продав родительское бунгало в Брэмли. Какое счастье, что они наконец умерли, с разницей в несколько недель, телом и рассудком давно прозевав срок годности. Оба дотянули до девяноста — Трейси уже заподозрила, что они пытаются ее пережить. Состязательный дух в них вообще был силен.

Янек приступал к работе в восемь утра, заканчивал в шесть, работал по субботам — поляк, что тут скажешь. На двадцать лет моложе Трейси и дюйма на три ниже, но стыдно признаться, до чего ее к нему тянет. Такой аккуратный, такой воспитанный. Каждое утро Трейси оставляла ему чай, кофе и тарелку печенья под пленкой. Когда возвращалась, все печенья были съедены. От этого казалось, что она желанна. С пятницы Трейси в отпуске на неделю, и Янек обещал, что к ее возвращению все будет закончено. Трейси не хотела, чтобы все было закончено, — нет, хотела, конечно, сил уже никаких нет, но не хотела, чтобы онзакончил.

Может, он останется, если попросить отремонтировать ванную? Янек рвался домой. Сейчас все поляки разъезжались по домам. Кому охота жить в обанкротившейся стране? До падения Берлинской стены их было жалко, теперь завидки берут.

Все коллеги Трейси, мужчины и женщины, считали, что она лесба. Сейчас ей за пятьдесят, а в те времена, когда она, салага, поступила в полицию Западного Йоркшира, там выживали только парни. К несчастью, если убедить всех, что ты здравомыслящая сука, трудно потом показать, до чего мягкая и пушистая женщина прячется у тебя внутри. Да и зачем показывать-то?

К пенсии Трейси нарастила такой панцирь, что внутри почти не осталось места. Проституция, преступления на сексуальной почве, торговля людьми — жестокая правда отдела по наркотикам и тяжким преступлениям; она видела все это и многое другое. Если изо дня в день наблюдать человечество с его чернейшей стороны, всему пушистому и мягкому неизбежно настанет капут.

Трейси так давно работала, что во времена, когда Питер Сатклифф еще шастал по улицам Западного Йоркшира, уже была скромным патрульным. Она помнила страх — сама боялась. Компьютеров не было — расследования тонули в бумажных морях.

— Не было компьютеров? — спросил один молодой и нахальный коллега. — Ух ты, юрский период.

И он прав — она из другой эпохи. Надо было уйти раньше, но она держалась, не зная, чем заполнять долгие пустые дни. Поспать, поесть, защитить, повторить — такую жизнь она понимала. Все только и долдонили о тридцати годах — уходи, смени работу, наслаждайся пенсией. Работаешь дольше — слывешь болваном.

Трейси предпочла бы умереть на посту, но понимала, что пора уходить. Была детективом-суперинтендентом, стала «полицейским-пенсионером». Чистый Диккенс — ей бы теперь в работный дом, сидеть в углу, кутаясь в замурзанную шаль. Думала было пойти доброволицей в какую-нибудь организацию, что наводит порядок после катастроф и войн. В конце концов, она ведь только этим всю жизнь и занималась. В итоге пошла в «Меррион-центр».