Чуть свет, с собакою вдвоем

Мама умерла в начале года. Китти Уинфилд стояла подле могилы матери и беззвучно плакала. Рак легких, ужас. Китти вернулась в Солихалл, ухаживала за ней. Не знала, что хуже — смотреть, как умирает мама, или вспоминать свое многообещающее прошлое. Мамину смерть переживала мучительно. Глупо, они ведь почти и не виделись.

Быть моделью гораздо проще, чем танцевать. Нужны красивый скелет и некий стоицизм. Никогда никаких вульгарностей, никакой обнаженки. Прелестные черно-белые портреты, знаменитые фотографы. Крупные модные снимки во всех журналах, один раз — на обложке «Вог». Некоторое время ее звали «лицом шестидесятых». Имя до сих пор помнят. Икона шестидесятых Китти Гиллеспи, где-то она теперь? Только на прошлой неделе журналист из воскресного приложения разыскал, позвонил, хотел взять интервью, расспросить о ее «безвестности». Иэн вежливо отбился.

К 1969-му все закончилось. Познакомилась с Иэном, променяла яркие прожекторы на безопасность. На устойчивость. Положа руку на сердце, никогда об этом решении не жалела.

Конечно, хотела стать кинозвездой, но, правду сказать, играть не умела, хоть ты тресни. Китти Гиллеспи появилась на съемочной площадке, и все засияло. Увы-увы. Смотрелась великолепно, но ни слова не могла сказать. Деревянная как доска. Сыграла крошечную роль в кино, нервный авангардный фильмец с неоднозначным рок-певцом в главной роли. Весьма богемно. Китти валялась на диване, вся такая в тумане от секса и наркотиков. Единственная реплика: «Ты куда, деточка?» Сейчас едва ли кто помнит фильм и никто не помнит, как играла Китти. Слава тебе господи.

Рок-звезда смеялся и говорил: «Ты работу все же не бросай». Они один раз переспали — почти предсказуемо. De rigueur[111] как выразился рок-звезда. Временами она думала, что, когда состарится и все остальные умрут, она напишет автобиографию. Во всяком случае, о жизни в те годы. Над повествованием о ее жизни после замужества люди будут засыпать со скуки.

В кино она снялась через год после того, как бросила писателя. Почти два года провела под его чарами — ее как будто в заложниках держали. Возраст-то какой, надо веселиться с друзьями, наслаждаться всем тем, чем наслаждались сверстницы. А она наливала ему выпивку, облизывала его эго и читала его занудные рукописи. Со стороны казалось, что это шикарно и по-взрослому, но это лишь со стороны. Была все равно что нянькой, которой то и дело приходилось заниматься грязным сексом. Он был почти на двадцать лет старше и устало раздражался, если она не понимала, о чем он говорит, а такое случалось регулярно.

Китти села к туалетному столику, вытащила сигарету из серебряного портсигара. На крышке выгравированы ее инициалы, внутри тоже гравировка — послание от Иэна на день рождения: «Китти, моей самой любимой женщине на свете». Знаменитый писатель однажды подарил ей зажигалку, на которой было выгравировано что-то непристойное на латыни. «Катулл», — пояснил он, переведя. Как неловко! Зажигалкой Китти никогда не пользовалась — вдруг какой-нибудь знаток латыни разглядит. Она гораздо стыдливее, чем принято считать. Утром, уйдя из писательского дома, она пришла на набережную Виктории и швырнула зажигалку в Темзу. Обнаженную Китти Гиллеспи привязали к кроватному столбику и унизили. Всему есть пределы. И к тому же он от нее устал, ее место в его постели и вообще подле него заняла какая-то шведская поэтесса, «умная женщина», сказал он, будто Китти глупа. Вскоре он пережил ужасную трагедию, и Китти поневоле жалела этого человека, совершенно не умевшего переживать драмы, в центре которых находился не он сам.

Насколько лучше теперь — прелестная докторская жена, прелестный дом в прелестном Харрогите, смотрит в зеркало у себя в спальне, видит прелестную белую шею, и на коже мерцают прелестные, прелестнейшие жемчуга. Китти Уинфилд заправила выбившийся локон за аккуратное ушко. Вздохнула. Иногда хочется свернуться клубком на полу и забыть про весь мир. Китти Уинфилд открыла пузырек снотворного, которое прописал ей супруг.

Она затушила сигарету, подновила помаду, «Шалимаром» спрыснула тонкую, исчерченную венами кожу на запястьях. Бледные-бледные шрамы, тонкие браслеты, словно белые ниточки, там, где она резала, — уж сколько лет прошло.

Иэн внизу читает медицинский журнал, слушает Чайковского. Скоро зайдет в кухню, сделает им обоим по чашке чего-нибудь молочного. «Мы с тобой как старые Дарби и Джоан»,[112] — смеялся он.