Чувства и вещи

На службе у Цезаря Борджиа Леонардо был с лета 1502 года до марта 1503-го. Именно тогда он записал то удивительное, что уже известно читателю: «Можно создать гармоничную музыку из различных каскадов, как ты видел это у источника в Римини». Потом он уточнил: «Как ты видел это 8 августа 1502».

Август 1502 года – время наибольшего могущества Цезаря. Он овладевает новыми городами, завоевывая для себя мечом королевство. Его коварство, жестокость, вероломство и хитрость в это время не только беспримерны, но и «высоко виртуозны», что и восхищало потом Макиавелли, когда он создавал образ Государя.

Леонардо видит не только музыку. Записи и рисунки его тоже дышат войной. Он составляет стратегические карты, планы укрепления городов. Но наряду с этим посещает библиотеки, зарисовывает голубятни, окна, колокола… Он как бы видит мир поверх битв, он как бы идет сквозь время с какой-то секретной миссией. С миссией всё увидеть, всё запечатлеть, всё понять.

Цезарь Борджиа тоже не забывал о голубях.

«В пятницу, 25 августа (того же 1502 года), – как записывает Бурхард, – они обедали в замке Санто Доннино, съели большое количество цыплят и голубей, к большому смущению народа и собственному стыду».

Замечание относительно стыда вызывает известное сомнение…

Ни один роман не может заменить документа. Даже Банделло бессилен перед сухим, ироничным и точным пером Инфессуры или Бурхарда. Мы как бы осязаем пальцами ту ткань, из которой история «шьет» эпохи. Дышим воздухом века. Видим с несколько наивным удивлением, как изменился и не изменился мир.

При всех своих порочных склонностях эта эпоха обладала одной замечательной чертой. Эта черта была особенно дорога Стендалю, угнетенному посредственностью посленаполеоновского времени. Тогда торжествовала не посредственность, а талант. Это делало для Стендаля особенно дорогим время Леонардо и Микеланджело.

Пышность, великолепие, триумфальные арки, дорогие одежды на женщинах, кони в серебре…

Перед портретом Цезаря Борджиа кисти неизвестного живописца в римской галерее Боргезе думаешь: ошибся Дарвин – человек развился не из обезьяны, а из тигра или пантеры. Дело даже не в голове, а в туловище, которого не видно, потому что это портрет, перед нами лишь лицо. Но кажется, что если бы художник очертил это существо целиком, мы увидели бы туловище тигра. А в лице даже больше ястребиного…ястреб с телом тигра и… с высоким лбом мыслителя-стратега. Он стратегом и был.

Цезарь Борджиа одновременно фигура и исключительная, и неисключительная, если рассматривать ее на фоне современной ему эпохи. Действительность, подобно художнику, создала в самой жизни собирательный образ авантюриста и тирана, живописно соединив в нем черты определенного социального типа итальянского Ренессанса: вероломство, безумную личную отвагу, жестокость, ум, демоническое обаяние, абсолютное равнодушие к моральным нормам, тонкий артистизм.

Это образ тирана XV века, который, по точному замечанию историка той эпохи Филиппа Монье, настолько отчетлив, будто «был навсегда отчеканен на медали». Он «не похож и на феодалов, выросших в битвах, в пирах и конюшнях. Его оригинальность заключается в его обособленности… он совершенно изолирован, рассчитывает лишь на одного себя и думает только о себе. Он высится над толпой, как статуя царит над площадью. Он ни в чем не уверен: ни в поцелуе своей возлюбленной, ни в священнике, который ему подносит святые дары, ни в паже, который надевает ему шпоры».

Но от классических тиранов эпохи Ренессанса Цезаря Борджиа отличает особая цельность. Лодовико Моро, который был покровителем Леонардо в течение семнадцати лучших лет его жизни, сочетал в себе жестокость, вероломство и любовь к искусству и наукам. Дикая жестокость в сочетании с любовью к искусству – экзотическая особенность этого исторического типа.

Цезарь Борджиа к искусствам и к наукам (за исключением науки войны) абсолютно равнодушен. Это умный, точный стратег. Он страстно хочет из небольших герцогств и государств создать единое итальянское государство, и жестокость его – не хаос, не взрыв страстей, а холодное орудие стратега, идущего к цели, которая стала смыслом всей его жизни.

Через несколько веков Фридрих Ницше, тоскуя в буржуазной обыденности XIX столетия по сильным, живописным характерам, романтизировал Цезаря Борджиа, полагая, что тот помышлял о могуществе Италии. Цезарь Борджиа помышлял лишь о личном могуществе.

В одной старой книжке, найденной мной на заброшенном библиотечном складе и растрепанной настолько, что мне не удалось даже установить имени автора, я нашел несколько довольно высокопарных, но тем не менее любопытных строк о Цезаре Борджиа. Они были мне интересны, потому что соответствовали восприятию портрета в галерее Боргезе. «В сложном и беспокойном веке, в котором он живет, он устраивает засады и убивает, как индийский тигр в джунглях, он похож на него блеском, силой, гибкостью, жутким изяществом…»