Чувства и вещи

Из записей, которые до нас дошли, из писем той эпохи мы узнаем об их удивительной наблюдательности. От их взгляда ничего не ускользало, и особенно были они «вглядчивы» в художественные подробности жизни, человеческого облика, костюма. Они чувствовали особенности красоты и некрасоты: «Оттенок цвета волос какой-нибудь девушки (я опять цитирую Филиппа Монье), цвет ее лица, контур ее щек, профиль ее горла, форму ее руки и ее пальцев… выпуклость и блеск ее ногтей…» Всё это для них было важными обстоятельствами.

Они по-детски неожиданно, со всеми подробностями и особенностями воспринимали шелковые башлыки, плащи, чулки, шляпы, капюшоны, юбки… Они были неравнодушны к «резьбе на золоченой пуговице».

Мать Лоренцо Великолепного Лукреция Торнабуони в письме мужу Пьетро Медичи, рассказывая об их будущей невестке Кларичи Орсини, касалась подробностей лица, одежды, рук, которые могут восхитить самого требовательного художника.

Крестьянин, не умевший ни читать, ни писать, вплетал в затылок белых быков бахрому разноцветной шерсти, чтобы усладить взоры тех, кто встретится ему в пути.

Общеизвестен рассказ Вазари о толпах народа, которые в течение нескольких дней наводняли мастерскую одного из ранних художников Ренессанса Чимабуэ, когда он закончил работу над Мадонной. В более поздние десятилетия, в начале XVI века, когда Леонардо закончил для церкви Сантиссима-Аннунциата картон «Святая Анна», в монастырскую комнату, как на торжество, шли мужчины и женщины, молодые и старики, чтобы «посмотреть на чудо, сотворенное Леонардо, поразившее весь этот народ».

Чувство красоты было народным чувством.

Новая картина, новый купол собора или фасад дома были в ту эпоху событиями не элитарно-художественными, а народно-художественными. О них говорили на улицах, в церквах, на дорогах, как и о стихах Данте.

Живописцы итальянского Возрождения умели видеть. Все их современники любили видеть. Поэтому живопись и стала искусством, в котором эпоха наиболее полно себя выразила.

Теперь мы подошли к ссоре Леонардо и Микеланджело на улице Флоренции.

Леонардо искусство живописи ставил выше искусства ваяния. Об этом он говорил, об этом он и писал. В «Трактате о живописи» есть немало страниц на эту тему. Мережковский, как мне кажется, удачно выразил самую суть аргументации Леонардо: «Главное отличие этих двух искусств заключается в том, что живопись требует больших усилий духа, ваяние – тела. Образ, заключенный, как ядро, в грубом и твердом камне ваятель медленно освобождает, высекая из мрамора ударами резца и молота, с напряжением всех телесных сил, с великою усталостью, как поденщик, обливаясь потом, который, смешиваясь с пылью, становится грязью; и лицо у него замарано, обсыпано мраморною белою мукою, как у пекаря, одежда покрыта осколками, точно снегом, дом наполнен камнями и пылью. Тогда как живописец в совершенном спокойствии, в изящной одежде, сидя в мастерской, водит легкою кистью с приятными красками. И дом у него – светлый, чистый, наполненный прекрасными картинами, всегда в нем тишина, и работа его услаждается музыкою, или беседою, или чтением, которых не мешают ему слушать ни стук молотков, ни другие докучные звуки…»

Эти мысли Леонардо, которых он не скрывал – они были часто темой диспута в собраниях художников и ученых, – стали известны Микеланджело и, естественно, его задели. Микеланджело был намного моложе Леонардо, в душе он восхищался им как художником, но угрюмый, болезненно-самолюбивый, застенчивый, в сущности, робкий и от робости иногда оскорбительно резкий, он относился к Леонардо со сложным чувством восхищения и ревности. Мягкий, уступчивый, уклоняющийся от конфликтов и борьбы Леонардо был непонятен ему и его раздражал.

В «Биографии Анонима»[42] читаем: «Однажды Леонардо проходил с Дж. да Гавино мимо церкви Санта-Тринита, где на скамьях… собралось несколько мирных граждан, рассуждавших об одном эпизоде из Данте. Они позвали Леонардо, прося его, чтобы он объяснил им этот эпизод. Как раз в это время тем же местом проходил Микеланджело, и, так как кто-то позвал и его, Леонардо сказал, чтобы за объяснением обратились к Микеланджело. Это показалось Микеланджело насмешкою, и потому он гневно ответил:

– Объясни-ка, ты – ты, который сделал проект бронзового коня, но не смог вылить его и, к стыду своему, оставил его недоделанным.

Сказав это, он повернулся к Леонардо спиной и пошел. Леонардо остался на месте, покраснев от сказанных ему слов.

Но Микеланджело, желая уязвить его еще раз, сказал:

– И эти тупоголовые миланцы могли поверить тебе!».

У Мережковского в романе ситуация дана более развернуто, с подробностями, рисующими нравы и обстановку той эпохи. На широких каменных лавках, которые тянулись по стенам одного из палаццо, сидели флорентийцы, играя в кости, шашки, обмениваясь новостями, молчаливо отдыхая. Шел оживленный разговор о Данте. Обсуждали несколько загадочных стихов в «Божественной комедии»; один из купцов пытался объяснить их, когда появился Леонардо – он шел к дому Джоконды.

Его попросили разрешить недоумения.